Северный крест
Шрифт:
– Насытился ли ты мною, о быкъ священно-терзаемый? – по-зминому лукаво спросила Атана.
– Нтъ, о богиня! Нтъ! Возможно ли сіе? Готовъ я снова предать себя въ пречистыя твои руц, – взволнованно отвчалъ мужъ.
– Мной никто никогда не насыщался, – сказала Атана, полнясь критскою улыбкою и тыкнувъ въ него лабрисомъ, которымъ она – священнодйствуя – игралася съ нимъ: лабрисъ указывалъ на великую ея власть: надъ жизнью и смертью быколикаго, быкообразнаго сего мужа: мужа-быка.
– Въ миг томъ была Вчность, но Вчность оказалася мигомъ. Ты Луною была, а я – Солнцемъ.
– Да, познавшему меня Жизнь уже и ненадобна; и Солнце, кланяясь Ночи и Лун, когда нисходитъ за окоемъ, есть жертва вседержавной владычиц Ночи – Лун, багряно-кровавой, святой, оно – законная ея добыча.
– Не зрть тебя бол было бъ еще хуже, чмъ Жизни лишиться, ибо когда взиралъ на тебя, всь мой взоръ… Всё за тебя, всё…Располагай жизнію моей, о вседержавная!
– Какъ зовутъ тебя, страстотерпецъ? – вновь лукаво, что было всегда ей присуще, вопросила Атана, очи чьи словно противополагались устамъ ея: очи – ледъ, уста – улыбка, пламя, жизнь.
– Загрей.
– Отвтствуй: грекъ ли ты еси?
– Да, родомъ изъ Микенъ.
– Оно и видно.
Атана размышляла, видя пылъ сего мужа: оставить ли его въ живыхъ или нтъ. Склонялась къ первому. Тмъ временемъ, многіе прочіе мужи ползли во дворецъ, но были разстрляны дворцовыми лучниками.
Атана жестомъ повелительнымъ приказала мужу бороться противу бывшихъ его союзниковъ. Тотъ съ радостью то исполнялъ; и рада была высшая жрица. Угроза для дворца миновала. Въ тотъ же день, часами поздне, Загрей, хотя и усталъ, но снова возжелалъ Атану, глядя на нее съ нагло-тупымъ вожделньемъ, словно не растративъ всь избытокъ могучихъ своихъ силъ. На сей разъ взглядомъ, исполненнымъ не презрнья, но нкоего довольства, скоре теплаго, чмъ хладнаго, отвтила казавшаяся богинею недвижная, застывшая два; но и это лишь раззадорило мужа. Снова на нее набросился мужъ, пылая любовію, увлекая её въ многомощныхъ своихъ объятьяхъ; снова черно-красное множилось, и время словно сжималось, а свобода истаяла, испарилась. Многострастными лобзаньями покрывалъ Загрей мраморное тло жрицы. Пронзалъ её онъ плоть – вновь и вновь; покамстъ и она не пронзила его: лабрисомъ. Кровью насыщалася свирпая жрица, два-Земля.
Атана предстала Ариманомъ: въ женскомъ обличь. Ибо была она если и не мыслью, то воплощеннымъ чувствомъ Матери.
Мужа того видали – и видали не разъ въ окрестныхъ лсахъ: посл того. Не на него похожаго мужа, но его самого.
Виднлись: темница изъ чернаго камня, въ кою едва проникали лучи свта, нсколько фигуръ, Акая лицо окровавленное – не поникшее и не потухшее, но гордое и злое не злобою, но великимъ напряженьемъ могучихъ силъ его, – рубаха разодранная, валявшаяся на полу каменномъ.
– Приступимъ, да скажешь многое утаенное, бородатый, – сказалъ первый палачъ, исполнявшій также и роль мучителя, пытающаго пытаемаго.
– Ты, ты возстаешь противу богами данныхъ законовъ? – вопросилъ Акая второй, что обликомъ былъ мрачне ночи.
Акай молчалъ.
– Возстаешь противу славныхъ нашихъ порядковъ? Противу обычаевъ, установленныхъ въ древности незапамятной самими богинями? – продолжалъ второй.
Но молчалъ Акай.
– Эй, брадатый, чего отмалчиваешься? Шкуру сдерутъ съ тебя – дловъ-то! Покайся, говорю, – посмиваясь говорилъ первый. А второй добавилъ: – Хуже вдь будетъ. Отложись, говоритъ, грха своего! Не то кончимъ того, кмъ бунтъ дется: тебя. А прочихъ мы уже побили. А иной людъ и такъ нашъ, критской, за возставшими не убгъ онъ. Такъ что покайся, а не лайся!
Хрипя, тихо произнесъ Акай, не глядя на нихъ, и кровь сочилась изъ ранъ его:
– Эти, легковрные, народъ сей, заслужили Касато, а Касато заслужилъ ихъ: на многая лта; низкое да не ждетъ высокаго, а высокое да не ждетъ низкаго. Владетъ онъ міромъ, думая, что онъ – путь, но онъ не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица.
Напротивъ стояла, гордо подбоченясь Атана, торжествующая и радующаяся въ сердц своемъ. Взирала: звремъ; улыбалася: великимъ его страданьямъ; краска залила мраморное ея чело: краснла: отъ удовольствія жесточайше-сладострастнаго. Обликъ ея былъ поистин ужаснымъ.
Слышались: немрно вспыхивающіе стоны, вскрики, прорзающіе мрность неумолимыхъ ударовъ, претворяющихъ спину Акая въ кровяное мсиво.
Чувствовался – чрезъ нсколько времени: запахъ горлаго мяса.
Акаю думалось: «Близится послдній часъ; я потерплъ пораженіе: не по вол собственной и не въ силу собственныхъ ошибокъ, но потому лишь, что поврилъ въ тхъ, въ кого врить было нельзя. Однако дло мое не сгинетъ – да не сгинетъ! – въ прорв вковъ, даже ежли имя мое будетъ забыто вками, ибо я разбудилъ ихъ ото сна».
Зрима была: отаями смысловъ ниспадавшая лазурь…
Виднлся на тверди небесной: облакъ, походившій на Лабрисъ: посреди кристально-голубого неба.
Когда свтъ жизни исшелъ изъ Акая, Атана произнесла:
– Во имя богинь. И всего пуще: во имя Матери!
Посл же, со взоромъ, боле подобающимъ эриніи во время злодяній ея, нежели смертной, Атана произнесла нкія таинственныя не то заклинанія, не то и вовсе полубезсмысленныя слова, словно глаголя нарчіемъ міра подземнаго.
Ликъ помертввшій – Акая – виднлся посередь пыточнаго застнка. А за нимъ – опустлая тмъ временемъ площадь съ истоптанною землею, съ засохшею кровью, съ разбросанными то тутъ, то тамъ оборванными рубахами, площадь, на которой виднлись: обезображенныя тла погибшихъ, которыхъ безпорядочно складывали (по недостатку опыта въ подобныхъ длахъ), съ застывшими, окаменвшими ужасомъ лицами: масками Смерти; лица, на которыя взгляни – и самъ погибнешь: ужасъ отъ встрчи съ Нею перешелъ бы и на самого взиравшаго; иные – со скрюченными пальцами, словно тянущимися къ хлбамъ земнымъ. Кровь засыпали песочкомъ – прочь отъ страшнаго: засыпалъ – и не было ничего. – Главное правило не только критскаго искусства, но и всего критскаго бытія было: не изображать, но утаивать наиважнйшее, почитавшееся священнымъ: рожденіе, соитіе, смерть; боговъ (кром Великой Матери); царя и царицу.
Свинцовая полутьма нависала надъ Критомъ. Курносая и оплывшая харя на него наступала: носомъ, – вослдъ сплоченному стаду тучъ-бычковъ, неложныхъ встниковъ великихъ грозъ. Тишина, сгустившаяся надъ землями добрыхъ, – какъ оглушенность, какъ молотъ. Громы зыблемой въ пропасть эпохи до времени зрли незримо, пучась: смертью минойскаго Крита. – Молнія уже бродила по упадающему Криту: съ мечомъ.
Глава 2. Посл смерти Акая, или на чуждыхъ брегахъ
Satis sunt mihi pauci, satis est unus, satis est nullus
Procul este, profani
Адъ – это другіе
Акай былъ пробудившимъ народъ. – Можно вести споры, благо ли сіе или же зло, но онъ содялъ это: самолично и вопреки. То была задача многотрудная; многотруднымъ было и положеніе новаго предводителя, весьма юнаго по сравненію съ лтами Акая: ибо хотя народъ и былъ разбуженъ, усилился не токмо народъ, но въ мр большей братья критскіе, получившіе подкрпленіе. Несмотря на смерть Акая, на мигъ затихшее было возстаніе, вспыхнуло съ силою новою, съ новымъ напоромъ; не смолкло оно, но множилось и ширилось. И множилось и ширилось оно милостью М. (такъ звали героя юнаго). М. отличіе отъ Акая, бывшаго и зачинщикомъ возстанія, и его мозгомъ, и полководцемъ, воеводою, сражался въ первыхъ рядахъ – не изъ долга, но по собственному манію: провряя поистин безграничные предлы своихъ силъ: такова была воля его. Такимъ образомъ, для М. возстаніе, къ которому присоединился онъ посл пораженія при Кносс, было провркою себя и испытаніемъ, но никакъ не дломъ жизни, какъ то было въ случа Акая.