Северный крест
Шрифт:
Рчи напыщенныя и горделиво-надменныя произносилъ новый глава братьевъ критскихъ. Во глав критскаго воинства стоялъ нкто Аретавонъ, недавно поставленный по вол Самого (какъ то было принято говорить тогда на Крит), любое волеизъявленіе котораго почиталось священнымъ, и вотъ что онъ говорилъ, полнясь мощью грозною:
– Я исполняю волю Касато Мудраго, Сына Земли. Онъ глаголетъ – я дю. Онъ много мудре и мощне Предыдущаго. Это во-первыхъ. Насъ въ разы больше, нежели возставшихъ: всь Критъ благородный станетъ стною супротивъ презрнныхъ рабовъ, взбунтовавшихся по вол одного – Акая. Но Акай мертвъ, и во глав возставшихъ уже не онъ, – сказалъ онъ, сплюнувъ съ презрньемъ, – полководецъ мудрый, но юноша.
– Не посмемъ, о повелитель! – громогласно вопіяли братья критскіе.
– Молчать! Не перебивать и внимать!
Воцарилось молчаніе, невиданное для критской пхоты. Оглядвъ многихъ изъ собравшихся, выдерживая гнетущую солдатъ паузу, зависшею тишиною мертвою въ расплавленномъ аэр, усиливая тяжесть послдняго, предводитель продолжалъ, луча пламень, что долженъ былъ, по его мннію, вселить мужество въ трусливыхъ воевъ Крита:
– Ежель кто изъ васъ посметъ вновь бжать съ поля брани, – вамъ слдуетъ повдать, что сіе есть безчестіе и что сіе – Смерти хуже, – того настигнетъ мдь всеразящая созади. Впереди будете сражаться вы, а созади будутъ стоять мои люди, съ луками и мечами наизготове. Посему помните въ нелегкій часъ: вы падете въ любомъ случа! Но падете въ руц Матери, если не дрогнете. Я заставлю васъ понять, что такое честь воинская и воинская доблесть.
– Слава Криту! – слышалось изъ всхъ устъ воевъ.
– Криту Слава! – отвтствовалъ ихъ предводитель. – Такъ падите же съ честію въ бою яростномъ: смертью храбрыхъ. И падите въ руц Матери всего сущаго. Обрушимся на отступниковъ отъ священныхъ нашихъ обычаевъ: ркою, лавиною. И поглядимъ, какъ устоитъ нарицаемый «непобдимымъ» юнецъ.
Вдали виднлися нищіе, стонущіе, грязные, смердящіе, жившіе при торжищ, гд Грхъ виталъ незримо, но при томъ всеотравляюще, или же тнью стелился онъ. Тоска смертная разлита была по бытію, и надо всмъ реяло лишеніе. Можно было увидать одного изъ смотрителей рынка: тотъ отнималъ украденную кость. Нищій съ кирпичнаго цвта кожей кричалъ:
– Не отдамъ! Не отдамъ! Душу возьми, не отдамъ.
И билъ онъ себя по груди, кость потерявши и рыдая: силился онъ молвить нчто призывное, нчто бунтовщическое, но былъ для того слишкомъ слабъ. Иные изъ проходившихъ плевали въ его сторону. Однакожъ онъ возопилъ – но тихо, межъ своими, отвернувшись отъ торжища:
– Матушка-Родительнца, помози намъ, бднымъ, нагимъ, хромымъ. Обездоленные, мы не требуемъ: мы просимъ. Сіи, – говорилъ онъ, указывая въ сторону рынка, – боговъ забыли. Ты имъ ниспошли бдъ, да знаютъ богинь, милостивыхъ нашихъ заступницъ. Обидь обидящихъ и низвергни низвергающихъ, о Ты, Мати всего сущаго, Два Премудрая, Чистая, Высочайшая. Вступись за насъ, о, вступись.
Иные изъ нищихъ лицами озлобленными глядли на площадь рыночную, и выдвигали носы, и тыкали пальцами въ сторону обидчиковъ. Иные попрошайничали во имя Великой Матери. – Ничто не напоминало адъ лучше, чмъ сія пародія на рай, ибо раемъ кажется минойскій Критъ тмъ, кто во времена оны тамъ не жилъ.
Въ это же время проходилъ по площади и М. Онъ направился прочь отъ суеты, удаляясь отъ міра и мира, – ближе къ немолчношумящему лазурному морю. Возл дома нкоего виднлася: собака, больная и злая, воющая порою отъ неизбывной боли собственнаго существованья. Возл хозяйка, вышедши изъ дому, выплескивала помои, бранясь и причитая. И слышались стенанія человческія, стенанія вечностраждущихъ исчадій дольнихъ сферъ. Крпчали жары, рожденные жестокимъ Солнцемъ.
Шедши, М. думалъ: «Всегда, всегда былъ стенающій, горестный и гореродный сей людъ, всегда; всегда было горе,
Скорбь и боль исходила отъ лика его. Темнолонный Критъ щерился бездною, оскаломъ звринымъ. Казалось ему: пространство вперило очи: въ него.
Мраморно-блдная скорбь въ грязно-сро-бломъ своемъ одяніи и понурая ея тнь лежали на всмъ, что только видно было глазу, и мрно пло сердце скорби; везд, везд царила несвобода, черная – какъ ночь, вчная – какъ тьма; тоска была разлита по бытію, и, предавшійся печалямъ многимъ, хмуро взиралъ на М. день…
Изнеможенный, сндаемый скорбями, заточенный въ печаль, герой младой прислъ и возрыдалъ, истомленный мыслями такого рода. И былъ онъ вдали отъ нечестиваго дыханья неистовствующей въ своемъ безсиліи черни и жрецовъ пустословящихъ: жрецовъ божествъ земныхъ, служащихъ богу слпому. Былъ онъ вдали отъ сильныхъ міра сего, богатыхъ, знатныхъ, ибо и ихъ вянія были герою чистому непріемлемы: вянія съ припахомъ алканья лишняго злата и сребра, иміама и амброзіи, камней драгоцнныхъ, малыхъ и большихъ. Окинувъ зракомъ гордымъ пространства окрестныя, изрекъ:
– Надежда моя, казалося, во прахъ низложена; и мечта едва жива. Я не творилъ зла, не созидалъ боли: я чистъ, я чистъ, я чистъ. Но да буду я не чистъ во вки вковъ: для прислужниковъ божествъ слпыхъ и рабовъ, – я, скиталецъ, тронъ чей – небеса вечнолазурные, а не земля. Важнйшее дется вдали отъ суеты, въ тиши, и се – гряду тамо.
Темной и жестокой казалася М. критская жизнь. Уходилъ онъ прочь отъ смрадныхъ сихъ мстъ, но еще долго слышалъ онъ «Богиня-Мать, рождающая всхъ и вся, всхъ и вся пріемлющая въ лоно свое, заступница, отжени…помози…» да звуки ударовъ плетьми да палками; и невдньемъ слпымъ полнилося пространство. Всё словно просило его проснуться ото сна именемъ жизнь. Ежели онъ бы прислушался къ велнію тла, онъ бы бжалъ: въ лса, поля, къ морю, въ море, на гору, подъ гору. Но въ это время онъ по вол собственной дозволилъ себ впасть въ руц если не тла, то души: шелъ онъ куда глаза глядятъ: прочь отъ міра. Увидавши далече море, слпящую его близну, онъ вспомнилъ и, глядя на Востокъ, воскликнулъ:
– Тамъ, тамъ было еще хуже. Если здсь скотство, покорное и смирившееся (ибо сбросивъ цпи плоти, они не сбросили цпи духовныя: они возстали плотью на плоть, но духъ ихъ скованъ, какъ и прежде, ибо въ нихъ нтъ духа), то тамъ – адъ. Если здсь Жизнь претворилась въ торжище, то тамъ она помои огненные. О усталое многохраброе мое сердце, скоро, скоро вернешься ты въ землю обтованную: въ небесную обитель. О, нестерпимо, нестерпимо, Отче, всеведающій, неузрнный, неизглаголанный, яви, яви Свты всепронзающіе; ниспошли мн силу величайшую сообразно твоему величеству. Ибо нтъ силъ, нтъ силъ для вящаго.
Единственное, что удерживало М., съ позволенія сказать, здсь, былъ онъ самъ, его любовь не къ себ, но къ своему Я, первому изъ рожденныхъ Я на свт, самоуваженіе и нкоего рода любопытство, ничего общаго съ любопытствомъ базарной бабы не имющее: ему было важно для себя вдать: что возможетъ онъ содять, что ему по плечу, а что выше силъ его.
Стремительно шелъ онъ, ржа пространства окрестныя. Быстро добрался онъ до тхъ мстъ, съ коихъ можно наблюдать ширь морскую сверху. Но пло море: волнами: «Безъ-вре-ме-нье!». Словно въ теченіи времени не отражалась Вчность бол. Словно время боле не было влекомо судьбою – ни къ концу своему, ни къ началу. Словно лазурь стала отнын бездомною.