Северный крест
Шрифт:
И вотъ возставшіе, закаленные многочисленными побдами, уже многіе дни и недли шли къ державному Кноссу, къ сердцу Крита, не встрчая сопротивленія (но всё же его ожидая). «Лишь Кноссъ, столица минойскаго Крита, – впереди: Критъ уже нашъ!», – воодушевлялъ своихъ братьевъ Акай, повторяя эти слова часто, и походили слова эти на заклинанія. Возставшіе шли по холмамъ, нкогда изобилующимъ ячменемъ, вдали виднлись оливковыя дерева. Дорога начала понижаться, солнце пекло всё такъ же. Вдали – разстояньемъ въ три-четыре стрлы, пущенныхъ мощною рукою, – показался блвшій дворецъ, и былъ дворецъ – какъ упавшее Солнце.
На подступахъ къ Дворцу, походившему не только на Солнце, но и на огромное слпое око, они и впрямь увидали рсницы ока: немногочисленную пхоту, не обратившуюся, однако, бжать куда глаза глядятъ, какъ то бывало обычно
Слышались громогласно издаваемыя слова:
– Боль жрицъ за нашу боль: нашу, и отцовъ нашихъ, и ддовъ!
– За равенство и братство!
– За торжество Правды!
– Наша взяла, хоть и рыло въ крови!
– Будетъ волчицамъ насъ грабить да въ узд держать!
– Веди, Акай!
– За предводителя!
– Жрицъ насилить будемъ, братья!
– Коли мы до седьмого колна воздлывали земли въ пот лица, ловили рыбъ подъ Солнцемъ всеопаляющимъ, прозябали въ глад и мор, дабы кормить разжирвшія ихъ тлеса, – такъ пусть же такъ поживутъ и наши угнетатели!
– Врно, братъ, говоришь. Врно!
– Осталось лишь сокрушить главнйшій изъ дворцовъ, разсадникъ Зла, сердце Несправедливости, коли цпи раба – незримыя, но отъ того не мене крпкія, – уже разбиты, – оралъ во всё горло нкій бывшій писецъ.
– Эй, наши, голову слушать: голова нашъ говорить желаетъ!
Акай, оглядывая тьмочисленное свое войско, покамстъ не восцарствовала тишина, началъ рчь, предостерегая возставшихъ:
– Помните, братья мои, помните въ сердцахъ своихъ о коварнйшихъ ловушкахъ: о хлб земномъ. Кто, какъ не привыкшіе господствовать, уметъ играть на этомъ? Они, они способны потушить праведнаго возстанія святый огнь.
– Никогда! – слышалось повсюду.
– Никогда! – громогласно отвтствовалъ Акай. – Такъ ужъ заведено, что родъ людской длится на господъ и рабовъ – безо всякой надежды на примирительную середину – на угнетающихъ и угнетенныхъ, на пресыщенныхъ и истерзанныхъ гладомъ, на волчицъ и ягнятъ, на пожираемыхъ и пожирающихъ, на принуждающихъ страдать и страждущихъ, на покоряющихъ и покоренныхъ.
Торжественно оглядывая возставшихъ, врне, только возстающихъ изъ незакатнаго рабства, посл нкоторой паузы, продолжалъ Акай:
– Такъ будемъ же и мы пить изъ рога изобилія, изъ чаши благоденствія. Насталъ и нашъ часъ! Но да не поддадимся же и нын увщаніямъ жрицъ и крысъ придворныхъ!
– О да, не поддадимся и да сокрушимъ твердыню Зла! – вопили наиболе загорвшіеся пламенною рчью Акая, пьяные и безъ вина.
– Помни, всякъ меня слышащій: въ сч грядущей вс мы обртемъ свободу вящую – и т, кто поляжетъ, и т, кто будетъ пировать на самой на вершин Дворца. Но ежель и суждено намъ сгибнуть – дорого, дорого продадимъ мы наши души! – этими словами окончилъ свою рчь Акай.
– Слава Акаю! Мы твои – до гроба! – гремли возставшіе.
Кто-то изъ нихъ зычно и громно крикнулъ, заглушая прочихъ:
– Завтра, завтра одержимъ мы побду, о коей будутъ долго еще псни пть, ибо не пожалемъ себя! Войско вражье вяло въ сердц своемъ. Они только что и желаютъ, какъ убжать съ поля боя – да поскоре!
Чередою нескончаемою хлынулъ народъ: къ предмстьямъ Кносса; людъ былъ угрюмъ и напоенъ страхами за свою дерзость; но – скоре благодаря, нежели ему вопреки, – была толпа шумлива, гоготала она, разливаясь по аэрамъ отъ гулкихъ басовитыхъ голосовъ до пищанья дитятъ; и былъ гулъ по земл критской; и была чернь зла; и злой былъ жаръ дневной.
Ширилось число пришедшихъ, преходя въ великое множество. Случись множеству сему быть едину, то была бъ сила прегрозная, но была толпа сущностно разсянною: одна часть алкала, какъ то ей всегда было свойственно, хлба и зрлищъ; она и вдать не вдала, что помимо хлба земного есть хлбъ небесный. Иная часть толпы также вдать не вдала о хлб небесномъ, но въ отличіе отъ черни, желавшей во что бы то ни стало утолить извчные свои глады – здсь и сейчасъ и любою цной (хотя бы завтра ихъ и казнили), – сія часть толпы желала перемнъ и ради перемнъ жертвовала до времени хлбами и зрлищами. Но какихъ именно перемнъ алкала она? Ясно одно: свергнуть Касато и царствовать вмсто него и владть Критомъ.
Но вотъ возставшіе, влекомые да подгоняемые красноярымъ быкомъ страстей, уже близъ Кносса; Кноссъ – въ кольц возставшихъ; осажденъ Кноссъ, столица минойскаго Крита, и, кажется, нтъ исхода для него. Близятся возставшіе къ кносскому дворцу-лабиринту: къ послдней твердын. Касато въ немъ нтъ, Касато схороненъ Критомъ, незримо обитая не то въ немъ, не то въ Египт, и одной лишь Матери было извстно, гд былъ онъ схороненъ; но есть жрицы въ Кносс, въ кносскомъ Дворц.
Словами чахлыми и лживыми бросилась власть въ сердца и желудки народные. Иные – съ глазами боле алчными и желудками боле пустыми – врили: поддавалась они въ своемъ ослпленіи увщаніямъ жрицъ: власть общала быть какъ никогда ране щедрой, случись толп разойтись и выдать въ руки жрицъ своего главаря. Но и другая, еще мене терпливая, съ волею еще боле короткою, часть толпы пускала слюни отъ обещаемаго: обещаемое – дары Аримана (неизвстнаго въ этихъ земляхъ лишь названіемъ, но не тмъ, чмъ онъ вдаетъ) – туманило мозги: всего лишь одно имя, одинъ лишь жестъ десницею на главаря, вншне никакъ отъ прочихъ не отличимаго, – и ты сытъ какъ никогда ране. Боле того: вс сыты; и, быть можетъ, надолго: кто вдаетъ? Но на иной чаш всовъ – Свобода чаемая, о коей не разъ вщалъ Акай. Иные, наиболе свободные изъ собравшихся, сознавали, что царь гласомъ жрицъ либо обманетъ, либо даруетъ десницею народу то, что украла у народа шуйца; но таковыхъ было не боле сотой доли отъ всхъ собравшихся.
Толпа надвигалася – несмотря на страхъ, оледенившій сердца, лишь сердца, – на дворецъ. И вотъ – окружила его: попала въ тенеты Лабиринта. Грозны были лица, и грознымъ предстало бы самое зрлище, случись кому увидть сіе изъ эпохъ боле сытыхъ.
И вышли жрицы на балконы чертога, сіи матки критскаго улья, со змями въ руцехъ или же на шеяхъ, лоснящіяся, мраморно-блыя, съ власами черными, вьющимися, въ юбкахъ колоколообразныхъ, съ таліями – въ тростинку, величественно-медлительныя, презрительно взирающія на нижераспростертую суету. И обнажили жрицы верхнюю часть блдныхъ, яко Смерть, скоре синихъ, чмъ блыхъ, тлъ – по повелнію надменной, какъ никакая иная, и неподвижной, какъ изваяніе, ихъ предводительницы, владычицы дворца, которая, несмотря на оголенность вплоть до таліи, вышла не въ чёмъ мать родила: хотя и были ея власы распущены (однакожъ на дл уложены искусно и старательно), покоились они величаво на діадем, искрящейся подъ всеопаляющимъ Свтиломъ; изъ діадемы виднлися зми извивающіяся; зми обвивали главу ея, и птицы кружились надъ нею, а одна изъ нихъ сидла на тонкихъ ея раменахъ; на раменахъ также покоились зми, обвившія выю; въ розовыя ушныя ея раковины, сквозь которыя струили себя свты дневные, были вдты массивныя серьги – серебряныя, въ средин коихъ покоилось по одному темно-багряному камню; ожерелье изъ жемчуговъ украшало длинную и тонкую ея выю, а талія была окольцована золотымъ обручемъ, пусть и въ меньшей мр, но также сіявшимъ въ лучахъ Свтила; въ каждой рук было по браслету; ноги были, видимо, прикрыты колоколоподобной юбкою до пола – но едва ли кто обратилъ на сіе свое вниманіе. – Взоры собравшихся мужей (большая часть возставшихъ была мужского пола) приковывали не сіи безподобныя украшенья, плоды критской работы, славной во всёмъ восточномъ мір, но перси размровъ несказанныхъ, нкимъ чудеснымъ образомъ сочетавшіеся съ точеною ея фигурою: приковывали, чаруя очи и сердца, манили и восхищали. – Богиней предстала она, властная и надменная, величавая, съ неспшными движеньями, подобная статуямъ временъ много боле позднихъ, пышногрудая. И подъяли руц къ небу жрицы, къ началу отчему, словно взыскивая его, ибо сами были плоть-во-плоти, дщери Матери и земляныя лона, и въ неподвижности застыли, словно претворившись въ статуи. Толпа словно забыла, зачмъ пришла. И восторгъ отъ узрннаго заступилъ, и исчезло ярое недовольство властью. Таково было дйствіе высшей жрицы. И загоготала мужская часть толпы, недовольно переглядываясь межъ собою, и воздла изсохшія и жилистыя свои руки ко Дворцу, глядя на недвижную Атану съ почтеніемъ.