Северный крест
Шрифт:
– О Имато, наивеличайшій изъ бывшихъ и изъ грядущихъ царей Крита, я не могу (и ежель могъ бы – не смлъ) столь же зорко и глубоко зрть грядущее, какъ ты зришь съ непоколебимыхъ высотъ величія Твоего. Потому я, скромный Твой слуга, приму совты Твои, не смя обдумывать ихъ.
– Ей, гряди ко сну, а предъ тмъ пей и весели сердце высокое, поступай во всёмъ по велнію высокой души.
– Повинуюсь. Иду, иду, – склонившись до каменнаго пола отвтилъ Касато.
Когда Касато съ подобающими поклонами вышелъ съ возгласомъ «Служу Криту», Имато, задумавшись глубоко, произнесъ вслухъ: «Критъ – конь Мой; и Азъ сдлаю коня…».
Касато же про себя думалъ: «Дйствовать, конечно, будемъ иначе. Сперва: хлба и зрлищъ. Затмъ: крови главаря. И всё сіе дять и въ
Можно задаться вопросомъ: какъ могъ, будучи въ трезвомъ ум и твердой памяти, Имато назначать на толь отвтственную для ихъ отчизны должность человка несвдущаго, человка неглубокаго, человка пресмыкающагося, но въ первую очередь – человка столь безшумнаго? Какъ могъ Имато доврить Касато военное дло въ толикій часъ: человку, который любому трезвомыслящему показался бы самимъ ничто, переполненнымъ раболпія? Отвтъ простъ: такова царева воля; но насъ подобный отвтъ едва ли удовлетворитъ, и мы посему добавимъ: Имато былъ рабъ удовольствій своихъ и настроеній собственныхъ: Имато не въ примръ правившему много посл Радаманту – не вдалъ чего-либо застывшаго надъ нимъ, будь то: законъ, который долженъ исполняться любымъ, а вдалъ только удовольствія и неудовольствія: свои, лишь свои: свои настроенія и прихоти тла возводилъ онъ въ законъ. Поверхъ сказаннаго: Имато попросту доврялъ Касато: какъ себ; точне: боле, чмъ себ. Ибо съ одной стороны, Критъ не зналъ еще случаевъ типичной для Востока ненадежности правыхъ и лвыхъ рукъ государя (ибо главною мудростью любого восточнаго правителя было: никому не доврять). Съ другой стороны, Имато былъ слишкомъ лнивъ для длъ управленія (управленіе вдь не царствованіе!), что полагались имъ ниже собственнаго достоинства. Потому и доврялъ царь Касато, лучшему изъ слугъ своихъ, по его словамъ.
И были предовольны оба, и праздновали – каждый въ своей зал, каждый со своей женою и каждый со своимъ виномъ: у Имато зала превеликая, у Касато – великая; у Имато наложницы наилучшія, у Касато – просто лучшія; Имато піетъ вина престарыя, Касато – просто старыя, – словомъ, бытовали чинъ чиномъ, по законамъ неписаннымъ, скоре вчнымъ, чмъ ддовскимъ, и честь свою знали. Что Имато, что Касато преходили: въ радованіе и веселіе; а посл и сами претворились: и въ радованіе, и въ веселіе; и улыбка не сходила съ устъ ихъ, и лишь утомившись отъ нея, смогли они заснуть: каждый въ своей зал, но въ одно время. И были таковы. – Такъ проходятъ высочайшіе дни: будни высочайшихъ людей.
Не чудище ли Кноссъ, не сердце ли тьмы; не Лабиринтъ ли Дворецъ и не минотавръ ли Имато?
Глава 5. Акай, или начало страды
Гецъ. <…> Признай, господь на моей сторон.
Насти. На твоей? Нтъ. Ты не человкъ, избранный богомъ. Ты въ лучшемъ случа трутень Господень.
Гецъ. Откуда теб знать?
Насти. Люди, избранные Господомъ, разрушаютъ или строятъ, ты лишь сохраняешь всё какъ было.
Гецъ. Сохраняю?
Насти. Ты сешь безпорядокъ, а безпорядокъ – лучшій слуга установленнаго порядка.
Тмъ временемъ ряды возставшихъ множились – и много быстре, чмъ разумла власть: Акай – и рчами, и длами – мудро собиралъ вокругъ себя всхъ угнетенныхъ, всхъ гольцовъ, всхъ отверженныхъ, зажигая мужествомъ ихъ сердца. Средь возставшихъ были также и нмые: несчастнйшимъ рзали языки по манію своихъ владтелей бывшихъ, содлавшихъ
– Соратники, начинанія наши святы и богамъ не противны; не противу боговъ они и воли ихъ, но противу жрицъ и тхъ слабосильныхъ и растучнвшихъ, что съ ними заодно. Довольно хлебнули мы горя, да сидли на цпи, какъ псы, подъяремно бытуючи, да жалобились! А они тмъ временемъ въ три горла вина пили да жрали! Думно мн: богамъ таковое униженье дитятъ своихъ угодно быть не можетъ; чуется мною да зрится мн такожде: и боги, и богини съ поръ иныхъ не на ихъ сторон, а на нашей. Ибо они, боги всеблагіе, заповдали намъ жити инако: какъ отцы, какъ дды, какъ ихъ дды. Въ достатк мы жили: всякъ помнитъ сіе. Блаженъ былъ удлъ ихъ. Глядите же, что нынче дется: народъ – въ нищет; народъ – во скорбяхъ многихъ; народъ – стонетъ и не въ силахъ поднять главу. Докол? Докол мы будемъ терпть? Ей, истинно глаголю: пора, пора зачинать, не время бол терпть – будетъ лишь хуже. Ей, встрепенись, народъ, подыми выю изъ полона; съ подъятою къ небесамъ главою гряди по земл родной; а предъ тмъ – сбрось иго угнетателей, разбей оковы да брось оземь ярмо!
Рукоплесканія обильныя были слышны и звуки одобренія, ободрительно гудла земля.
– Почто одни всмъ владютъ, а иные, работящіе до смерти, ничего не имютъ? Почто терпимъ мы жрицъ и жрецовъ растучнвшихъ, истекающихъ тукомъ? Помните: они не выше насъ – ни въ чёмъ. Они, какъ и мы, любятъ хлбъ, вино, дышатъ однимъ съ нами воздухомъ, піютъ воду съ жадностью. Почто одни купаются то въ прохлад, а когда наскучитъ имъ сіе, нежатъ тла свои на солнцемъ: а не гнутъ три спины подъ нимъ вседневно и не испепеляютъ – солнцемъ – плоть свою въ работахъ многихъ? Они, какъ и мы смертны, и имъ, какъ и намъ, не дано вкусить безсмертія. И плоть ихъ бренна и издаетъ смрадъ, случись имъ смежить очи. О, мы принудимъ смежить ихъ очи: навкъ! Навкъ!
– Навкъ! – вторьемъ въ пространствахъ окрестныхъ отдавался возгласъ толпы.
– Слдуй за мной: тотъ, кто не въ силахъ бол чувствовать на вы цпи раба – зримыя и не зримыя; кто готовъ сложить главу свою въ сч великой; кто готовъ достойнйшей смертью – на пол брани – оплатить убогое свое бытіе, влачимое досел.
Стоитъ отмтить: не всмъ были близки огненныя слова Акая: ежели недавно-попавшіе въ рабство и нужду горячо привтствовали пламенныя его слова, то рабствовавшіе съ рожденія, привыкшіе къ обездоленности, свыкшіеся съ нимъ, стояли молча, не выражая покамстъ ни согласія, ни несогласія.
– Клянуся богами и богинями Крита, что говорилъ отъ сердца, не лукавя, безхитростно, какъ думно мн. И да настигнетъ ихъ моя злоба, черная, якъ Нощь, и мгновенноразящая, якъ молнія небесная. Клянуся! И боги да сопутствуютъ длу нашему! Искрушимъ темницы, гнетъ мы свергнемъ, ярмо въ прахъ мы разобьемъ, и троны навкъ падутъ! Клянуся! – металъ молніи Акай.
Многоголосое и гулкое «Слава Акаю!», разрзая аэръ тьмою выкриковъ, громогласно и зычно раздалось – вслдъ за молніей словъ Акаевыхъ – и было слышно въ еще долго гудвшихъ земляхъ.
– «Свобода» – кричатъ наши уста, ибо Свобода, богиня нонче неизвстная, въ душ воцарилася, она правитъ бытіемъ моимъ, она – суть моя! – всё боле и боле разгорался Акай. – Но свобода моя должна еще стать свободою всхъ; я боле не въ силахъ быть свободенъ одинъ, въ одиночку, словно тайкомъ. Со Свободою ринемся мы въ бой противу господъ, отобравшихъ Её у насъ. И да окрылятъ насъ и прочіе боги и богини. И да погибнемъ – но съ именемъ Твоимъ – на устахъ. О сыны Крита, перекуемъ на мечи: орала, серпы, плуги, косы! Якъ камень, въ море брошенный, круги рождаетъ, такъ и дло наше по Криту по всему вторьемъ отдаваться будетъ! Разгорятся пожарища…О, зрится мн: они уже горятъ. О, какъ горятъ они! О, зрится мн: блднетъ внценосная медноголовость да трусость, упадываетъ. О, Критъ, ты возрыдалъ! Пожарища – слезы твои.