Северный крест

Альманах

– Такъ ты жъ работаешь на народъ. Всегда въ тепл, державой пригртъ! – съ ухмылкою и злобнымъ прищуромъ сказалъ нкій среднихъ лтъ.

– Не пригртъ, а отптъ, – отвтилъ ремесленникъ, потрагивая голову.

– Эхъ, ништо, братко. Нонче всё помняется.

– У Канути [8] руки загребущія: всякъ бойся его!

– Такъ-то оно такъ. Да мы ему руки-то пообломаемъ. Ладъ будетъ.

– Нагрянемъ бурею! Верши нами, какъ теб угодно! Кончилось то время, когда жрицы нами вершили.

8

У Кносса, столицы минойскаго Крита.

– Заревое, братъ, сказываешь, заревое! И буди тако!

Тмъ временемъ, какъ то часто бываетъ среди подобнаго люда, братанія во мгновеніе ока порою преходятъ въ свою противуположность: кто-то изъ собравшихся зачалъ ссору, вотъ-вотъ готова была разразиться драка, чреватая, быть можетъ, и смертями; слышалось: «Напьется, такъ съ царями дерется, а проспится, такъ и курицы боится!». – «А самъ-то, не трусъ ли: давеча едва ль тлеса унесъ…». – «Что? Ты что сказалъ, индюкъ?»; «А, была-не была! Лей масла въ огонь!». Акай грозно крикнулъ:

– Не лайтесь!

Настала тишина, и возставшіе начали расходиться кто куда. Нкій молодецъ, не по-критски здоровый, съ прищуромъ, подошелъ тмъ временемъ къ Акаю и спросилъ его:

– Кабы лиса не подоспла, то бы овца волка съла! И за что къ теб людъ нашенскій стекается? За что полюбили? Полъ-деревни нашей убгло къ теб, къ черной лиск-то.

– За сердце смлое, руку крпкую и главу холодную, – отвчалъ Акай-черная лиска, не глядя на него.

– Кто въ чинъ вошелъ лисой, то въ чин будетъ волкомъ. А волкъ ловитъ, да ловятъ и волка. Недалече Смерть ходитъ.

Молчалъ Акай, глядя въ никуда.

Гордо возставшая надъ землею и высоко вздымавшаяся гора Ида пронзала небо, сизо-лиловая, звзда: въ лазури. Усталыя тучи находили на ней пристанище свое, въ то время какъ солнце забавлялось съ деревами, играясь; наигравшись, рубиномъ окрашивало косогоры Иды. Рдло небо, кровавясь. – Будутъ крови многіе: на земл. И Солнце было – какъ ножъ. Но множилась вопреки оку сему незримая очамъ человческимъ тнь, ложащаяся на горы, холмы, поля, пажити, всё боле ширящаяся: накрывающая собою вчно-солнечный Критъ. И была тнь та – какъ бездна зіяющая.

Лабрисъ, Обоюдоострый топоръ, родилъ ропотъ. Рокотомъ вскор пройдетъ по Криту тотъ ропотъ.

Глава 4. Имато и Касато: разговоръ царя и первйшаго изъ слугъ его

Въ вечносолнечномъ Кносс (или точне: въ Канути, какъ называли его мстные), столиц минойскаго Крита, еще не вдавшемъ законовъ, окружаемый тремя ширящимися кверху изсиня-черными колоннами, созданными не безъ вліянія Египта, съ которымъ минойскую державу всегда связывали дружескія отношенія, поддерживающими невысокій потолокъ въ темно-алыхъ тоновъ зал, находящейся по центру чертога, далеко разстилающагося въ длину и въ ширь, но не въ высоту, но, однако, возвышающагося надъ пространствами окрестными, будучи первымъ на свт многоэтажнымъ дворцомъ, лниво поглядывая на морскихъ животныхъ и растеній (многія изъ которыхъ почитались священными), съ большимъ мастерствомъ изображенныхъ мстнымъ изряднохудожникомъ на стнахъ и казалось бы застывшихъ, но на дл вносившихъ нчто динамическое въ полумертвый бытъ Дворца, возсдалъ на кипарисовомъ престол, отдланномъ златомъ и костью слоновой, окрашенной въ пурпуръ, Имато, Багрянородный, Благобыкій, царь царствующій, богъ живой, выше котораго изъ живыхъ не было никого, кром, быть можетъ, его супруги, коей онъ по критскимъ обычаямъ подчинялся во многомъ, но не во всёмъ. Таковъ былъ тронный залъ, бросившійся бы въ сердце любому (кносскій дворецъ – олицетвореніе изящества и утонченности, твореніе предшественника Дедала), но не пресыщеннйшему изъ людей – царю Имато. Неспшно и со скукою обводилъ царь очами многократы виднные свои покои, прикасаяся десницею то къ ланитамъ и вы, въ тысячный разъ за день удостовряясь, что онъ выбритъ гладко, что щетина (и тмъ паче борода, свойственная черни) не оскорбляетъ царское его достоинство, то къ обильнымъ своимъ синякамъ и разсченной губ – се слдствія игрищъ плотскихъ, имъ нкогда любимыхъ, но наскучившихъ ему (однако, сказать, чтобъ онъ могъ хотя бъ день-другой обойтись безъ нихъ и нын – никакъ нельзя), – и принималъ ближайшихъ своихъ подчиненныхъ, людей знатнйшихъ и вліятельнйшихъ.

Одинъ изъ нихъ, вечноженственный, съ осиною таліей и въ набедренной повязк (какъ молвилъ бы очевидецъ изъ эпохъ много боле позднихъ, случись ему узрть сіе), съ кудрявыми черными власами – его можно было принять за дву, если бы не загорлая кожа – врный знакъ мужа (изъ мужей лишь царь могъ позволить себ быть блднымъ, какъ двы), – находясь предъ вседержителемъ лицомъ къ лицу (врне, лице предъ лице), съ вечнотрясущимися предъ Имато, лишь предъ Имато руками, голосомъ – въ такихъ случаяхъ – дрожащимъ и высокимъ, окрестъ себя оглядвшись, подсознательно опасаяся, не подслушаетъ ли кто ихъ имющую быть бесду, изрекъ:

– О Вседержавный, великолпіе Твое превышаетъ…

Имато, морщась, перебилъ его словами:

– Ты пришелъ во время неназначенное, такъ молви, о степенный Нашъ слуга: что случилося въ земляхъ критскихъ, солнцемъ обильныхъ, въ земляхъ добрыхъ?

Касато (такъ былъ нареченъ своею матерью первйшій изъ слугъ повелителя), приходя въ волненіе еще большее, запинаясь, началъ:

– О Вседержитель, есть къ Теб слово, ибо есть всти…

Царь съ воодушевленіемъ большимъ приказалъ тому продолжать словами «Говори же, говори!».

– Осмлюсь доложить: всти дурныя, – отвтствовалъ, заикаясь, врный слуга царя (вс ближайшіе слуги царскіе были слугами врными: такъ было принято считать въ т времена въ мстахъ сихъ).

Имато начиналъ уставать отъ свойственнаго придворному этосу напускного раболпія и изрекъ:

– Коли не скажешь – дурны будутъ не всти, тобою еще не разсказанныя, а дла твои.

Слуга, сбросивъ половину придворнаго этикета (нчто невиданное!), голосомъ боле бодрымъ и на сей разъ по-здоровому взволнованнымъ, приблизившись къ царю почти вплотную, произнесъ, быстро выговаривая слова и не мене быстро вращая очами:

– Повинуюсь, но то черная всть. Царь, не осуди и казнить не вели! Не вели! Но чернь недовольна своимъ бытіемъ. Предчувствую: недоброе не стучитъ – ломится въ двери.

Имато перебилъ не безъ раздраженія:

– Чернь всегда недовольна, на то она и чернь; какія жъ это всти, что жъ здсь новаго, Касато? Чернь и сама не вдаетъ чего желаетъ во всеалчныхъ своихъ желаньяхъ. Но таковъ міръ: есть Господинъ и есть рабы, изъ коихъ наипервйшій – ты.

– Таковъ порядокъ міра, Владыко! Святой и подлинный, отъ вка существующій! Конечно, она «всегда недовольна, на то она и чернь», – голосомъ вкрадчивымъ отвтствовалъ Касато, изливая на царя потоки критской сладости, ибо опасался онъ, какъ любой здравомыслящій на Восток, пасть въ немилость. – Ты, Высочайшій изъ царей, сіе очень мудро отмтилъ, и всегда она горазда измышлять всякія небылицы, всмъ вредныя, ибо состоитъ она изъ нечестивцевъ презрннйшихъ, вседерзкихъ порою и всегда всеподлыхъ, изъ червей, копошащихся въ земляхъ критскихъ, отъ вка и до вка святыхъ и добрыхъ, наилучшихъ во всхъ Вселенной, но всё жъ позволь мн, врнйшему изъ слугъ Твоихъ, по великой твоей милости добавить къ сему: отмчу, что нын она недовольна въ мр много большей: она – дотол незлобивая по вол Матери – ропщетъ; и ропщетъ впервые… Обезумлъ людъ! Осмлюсь доложить: рчь идетъ о бд! По инымъ землямъ появилися сборища опасныя: для общаго порядка, для думъ народа. Смутьяны! Измышляетъ чернь нчто, намъ противное, противное многославному Твоему достоинству, противу трона самого: противу всемилой и вселюбимой Отчизны желаетъ она злодять! Никто не помнитъ такого, чтобъ чернь свободная такого желала; рабы – бывало, но чернь! Гласъ мятежа слышу, смиреніе и покаяніе – испарились: были и нтъ ихъ. И при всёмъ преклоненіи предъ Тобою, о Властитель, при всей Любви пребезмерной – къ Теб и къ родимому Криту стоградному, къ доброй нашей земл, при всёмъ уваженіи – безпримрномъ, я – преклоняюсь предъ Тобою вновь и вновь, отъ вка и до вка, но изреку должное быть изреченнымъ не ране и не поздне, но именно нын, ибо се долгъ мой – предъ Тобою и предъ отчизною – и се глаголю: настало время дйствовать, ибо заступила бда, горькая. Бда! Мати, Мати, время тяжкое отъ насъ отжени!

Отвсивъ поклоны, мрно-хаотическіе, Касато, переведя духъ (о, если бы онъ у него былъ!), продолжалъ боле спокойно:

– Чернь становится словно монолитною, чернь зубъ точитъ, се всти наистрашнйшія, гроза посередь яснаго неба критскаго, она дйствуетъ по чьему-то наитію…О немъ, о ее сплотившемъ, о возмутител народномъ, что словами бунтуетъ людъ, ходятъ слухи, но мало кто его видалъ… Нкій пришлый, возмутитель спокойствія, родоначальникъ нечестія, – народъ мутитъ; откуда родомъ – покамстъ неизвстно; извстно только, что не критскій. Виновника сего – негодяя злотворнйшаго – сыщемъ, сыщемъ – врь мн, врь, о Наивысшій изъ высокихъ. О! Сыщемъ: главою клянуся! И да настигнетъ его месть всхъ, всхъ богинь нашихъ и нашихъ боговъ; да настигнетъ его и моя месть, нижайшаго изъ рабовъ Твоихъ, месть, разящая, яко копья воевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, не вдающихъ роздыха во браняхъ, острая, яко серпы да косы землепашцевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, горячая да раскаленная, яко мдь, пылающая подъ орудіями многомощныхъ нашихъ кузнецовъ, лучшихъ во всей Вселенной. – Месть моя да будетъ стрлою, всеразящей и страшной, яко и боль моя, рожденная злодяньемъ Нечестивца, злодыхательнаго, злотворнаго: злодяньемъ, чернымъ, яко Нощь.