Сезон дождей
Шрифт:
В последний раз Евсей Наумович испытывал состояние творческого возбуждения, пожалуй, в прошлом году. Когда работал над статьей в зашиту сохранения на старом месте здания Центрального исторического архива. В своем холуйском рвении администрация президента исподволь начала кампанию о передаче детища архитектора Росси под очередную резиденцию президента. Архиву же, с его несметным хозяйством, предлагалось перебраться в другое помещение, где-то у черта на куличках. Эти планы вызвали возмущение горожан. Вот и вспомнили о старом газетном волке, журналисте Дубровском, некогда ярко писавшем о
Скрип паркета становился все реже и реже. Евсей Наумович обескураженно присел на валик тахты. Задумка написать статью его не отпускала. Отталкиваясь от частного случая, надо поднять проблему. Иначе ее не напечатают. Или опубликуют в разделе хроники строчек десять-пятнадцать как факт находки младенца. А поведение следователя всего лишь личное отношение автора заметки, ничем не подкрепленное, иными словами – просто навет. Вот если бы привлечь к статье другие подобные случаи шантажа. При безнаказанности и коррупции милиции наверняка таких случаев много, но как к ним подобраться?!
Евсей Наумович вновь заметался по квартире. Он знал, с кем посоветоваться. Одно время Генка Рунич работал в ведомственной газете Управления внутренних дел. Даже как-то помог своему приятелю Евсею уладить конфликт с ГАИ за какое-то нарушение, еще когда у Евсея был автомобиль, лет двадцать назад. Возможно, у Рунича и остались какие-то связи в милиции. Только не надо ему раскрывать детали этой истории. Сказать, что решил попробовать себя в криминальной журналистике для заработка. И как к этому подступиться. Рунич, конечно, болтун, человек ненадежный, но все же давний товарищ. Конечно, повод для звонка наивный. Чтобы он, Евсей Дубровский, человек далеко не молодой, чистоплюй и эстет и вдруг – криминальная журналистика, удел молодых и резвых. Евсей Наумович так и слышал голос Рунича: «Не хитри, Севка, говори как есть. Что там с тобой стряслось? Я не помню, когда ты вообще мне звонил домой, тем более в одиннадцать вечера».
– Не в одиннадцать, а в половине одиннадцатого, – вслух пробормотал Евсей Наумович, накручивая диск телефона и разрываясь между желанием отодвинуть в сторону аппарат, не звонить Руничу и надеждой, что Рунича нет дома.
А когда услышал голос Рунича, он в первое мгновение помолчал в удивлении, словно не он звонил Руничу, а наоборот – тот звонил Евсею Наумовичу.
– Господи, это ты, Севка?! – завопил Рунич, едва услышав приятеля. – Ну, даешь! Небось, все своего Монтеня требуешь в одиннадцать ночи.
– Не одиннадцать, а половина, – ответил Евсей Наумович. – И Монтеня тоже. Имей совесть. Мне он нужен.
– На кой хрен тебе Монтень, Севка?! – виновато проворчал Рунич. – Ну потерял я его. Хоть режь меня.
– Как потерял? Оба тома? – растерялся Евсей Наумович. – Что за дела, Генка?
– Вот такой я подлец, – вздохнул Рунич. – Ума не приложу, куда они делись, оба тома. Но я тебе откуплю. Я видел в Доме книги, но денег тогда не хватило, дорогущие, черти.
– На кой черт мне та макулатура в сусальных переплетах?! – взвился Евсей Наумович. – У меня было академическое издание из серии Литературных
– Вот сразу и осел! – обиделся Рунич. – Тоже мне, друг. Я как-никак был свидетелем на твоей свадьбе, Севка, имей уважение. И при чем тут обложка? Содержание-то осталось!
– А примечания? – въедливо проговорил Евсей Наумович. – Одни примечания в литпамятниках чего стоят!
– Слушай, псих, ты, что, намерен прожить двойную жизнь? – перешел в наступление Рунич. – Тебе скоро семьдесят!
– Не понял, – ответил Евсей Наумович. – При чем тут это?
– А при том! Тебе бы успеть перелистать книгу, а не вникать в примечания литпамятников. О своем памятнике подумай, псих!
– Не твое дело! – взорвался Евсей Наумович и бросил трубку.
Вскоре раздался телефонный звонок. Евсей Наумович медлил. Телефон продолжал трезвонить. И как-то особенно сварливо. Евсей Наумович поднял трубку.
– Ну?! – проговорил он раздраженно.
– Зачем звонил? – спросил Рунич.
– Уже не помню, – ответил Евсей Наумович.
– Если насчет работы у Ипата, то там и впрямь нет ясности с финансированием, – произнес Рунич. – А не мои козни, как ты полагаешь. Хотя, честно говоря, та работа не для тебя, Севка. Нужен молодой, златокудрый. А ты, Севка, старый и лысый.
– Кто лысый? – опешил Евсей Наумович. – Ты, что, спятил?
– Ты, Севка, ты – лысый! Не шевелюрой, а душой.
– Интересно, – произнес Евсей Наумович, – Что-то новое.
– Ты стал другим, Севка. Время тебя искривило. Живешь один как медведь. Друзей растерял. У тебя есть хотя бы один близкий человек?
– Есть, – натужно хохотнул Евсей Наумович. – Скажем, Эрик. Эрик Оленин.
– У тебя нет ни одного близкого человека, Севка, – повторил Рунич, переждав смешок Евсея Наумовича. – Ты раньше, Севка, никогда не посмеивался так, как сейчас. Ты, Севка, был гордый и независимый. Тебя бабы любили. А сейчас ты желчный и скучный старик. Я давно хотел это тебе сказать, берег для личной встречи. Но раз так сложилось, сказал по телефону.
– А зачем? – спросил Евсей Наумович с каким-то сторонним любопытством. – Зачем тебе такое откровение?
– Потому как все наши студенческие годы ты, Севка, был соринкой в моем глазу. Я смотрел на мир, но ты мне мешал. И Наталью ты у меня увел. Я никогда тебе не говорил, но так сложилось. Увел, а потом бросил.
– Она сама меня бросила, – пробормотал Евсей Наумович. – И ты это знаешь.
– Формально да, она. А на самом деле – ты ее бросил, благородный хитрован, – устало ответил Рунич. – Поверь, я в курсе. Хотя она меня недолюбливала, избегала, но я все знал. Так что вот так, чего уж там.
Помолчали. Внезапно Евсей Наумович уловил слабый мускусный запах, словно Рунич стоял поблизости. Никогда раньше Евсей Наумович не чувствовал подобный запах, хотя не раз сидели вместе на лекциях, а тут.
– Ты в чем сейчас? – спросил Евсей Наумович – В чем одет?
– В чем одет? – удивился Рунич. – Ну, в спортивных штанах, старых. Рубашка в клетку. А что?
– Хочу тебя представить, – ответил Евсей Наумович. – А домашние твои где? Спят?
– Жена в ванной. Дочка с внуком у телевизора, – покорно ответил Рунич. – А что?