Сфера
Шрифт:
Энни угрюмо кивнула, а Стентон смерил ее взглядом, будто увидел по-новому. Обернулся к Мэй – продолжай, мол.
– А если станет обязательно иметь аккаунт на «АУтенТы», чтобы платить налоги и вообще пользоваться любыми государственными услугами, – сказала Мэй, – мы получим практически стопроцентное участие граждан. И в любой момент любой группе сможем померить температуру. Маленький городок хочет собрать мнение жителей о местном указе. «АУтенТы» знает все адреса, голосовать будут только местные. А когда они проголосуют, результаты выяснятся через несколько минут. Властям штата интересно, как жители относятся к новому налогу. То же самое – быстро, ясно и достоверно.
– Никакого гадания на кофейной гуще, – сказал Стентон. Теперь он стоял во главе стола. – Никаких больше лоббистов. Никаких переписей. Быть может, даже никакого конгресса. Если мы в любой момент знаем, чего хочет народ, и нам не мешают ни фильтры, ни ошибочные трактовки, ни левые данные, нам ведь уже почти не нужен Вашингтон, так?
Ночь была холодна, ветер рвал и метал, но Мэй не замечала. Все было хорошо, чисто и правильно. Ее одобрили Волхвы, она, быть может, задала новое направление всей компании, может быть, может быть, отыскала новый уровень демократии прямого участия – возможно ли, что «Сфера» с этой новой идеей Мэй взаправду усовершенствует демократию? Возможно ли, что Мэй нашла решение тысячелетней проблемы?
Сразу после совещания прозвучали кое-какие сомнения насчет того, что частная компания подминает под себя весьма общественную функцию выборов. Но логичность этого решения и сопутствующая ему экономия перевесили. А если двести миллиардов долларов получат школы? А если двести миллиардов долларов получит здравоохранение? На сэкономленные средства можно исцелить множество недугов этой страны – и средства будут экономиться не просто каждые четыре года, но каждый год, в том или ином объеме. Уничтожить затратные выборы, заменить их мгновенными и почти бесплатными?
Вот что обещала «Сфера». Вот какова ее уникальная позиция. Вот о чем квакали люди. Мэй читала эти кваки, пока ехала с Фрэнсисом на поезде под Заливом; оба они улыбались до ушей как ненормальные. Их узнавали. Люди лезли Мэй на глаза, чтобы попасть в ее видеотрансляцию, но ей было все равно, она почти и не замечала, потому что на правый браслет летели прекрасные новости – не оторвешься.
Она глянула на левый браслет; пульс высокий – 130. Но Мэй наслаждалась. Доехав до центра, они взбежали по лестнице через две ступеньки и оказались на земле, внезапно залитой золотом, на Маркет-стрит, а вдали мигал мост Сан-Франциско – Окленд.
– Елки, это ж Мэй!
Это кто сказал? Подбежав ближе, Мэй обнаружила двух подростков – кенгурухи, наушники.
– Валяй дальше, Мэй, – сказал другой. У обоих глаза горели одобрением, звездным ослеплением; явно не желая навязываться, оба поспешили вниз по лестнице.
– Веселуха, – отметил Фрэнсис, глядя им вслед.
Мэй подошла к воде. Вспомнила Мерсера – он стал тенью, стремительно рассеивался. После ее речи ни Мерсер, ни Энни с ней не связались, но ей все равно. Родители не сказали ни слова, может, даже не видели ее выступления, но Мэй это не колыхало. Ей нужно лишь это мгновение, эта ночь, беззвездное ясное небо.
– Ты там была на редкость невозмутимая, – сказал Фрэнсис и поцеловал ее – безразлично, по-деловому мазнул в губы.
– Я нормально говорила? – спросила она, понимая, как нелеп этот вопрос, как нелепы сомнения после столь очевидного успеха, но желая еще раз услышать, что хорошо поработала.
– Идеально, – ответил он. – Сто баллов.
Они зашагали к самой воде; Мэй на ходу пролистывала самые популярные свежие комментарии. Нашелся один пылкий квак, что-то про то, как все это может привести или неизбежно приведет к тоталитаризму. Сердце у Мэй ушло в пятки.
– Да ладно. Еще не хватало психов слушать, – сказал Фрэнсис. – Что она понимает? Какая-то чокнутая неизвестно откуда, шапку из фольги носит.
Мэй улыбнулась; она не знала, к чему отсылает шапка из фольги, но так говорил отец, потому Мэй и заулыбалась – вспомнила, как он это говорил.
– Пора совершить возлияния, – объявил Фрэнсис, и они выбрали блистающую огнями пивную у Залива, с широким открытым патио. Приближаясь, Мэй читала узнавание в глазах группки красивой молодежи, что пила снаружи.
– Это ж Мэй! – сказал один.
Молодой человек – слишком молодой, вряд ли ему полагается пить – сунулся лицом ей в объектив:
– Привет, мам, сижу дома, уроки учу.
Женщина лет тридцати, спутница слишком молодого человека, а может, и не спутница, сказала, уходя из кадра:
– Эй, милый, я с подружками в книжном клубе. Деткам привет!
Ночь была головокружительна, ослепительна, промелькнула слишком быстро. В баре у Залива Мэй почти не двигалась с места – ее окружили, совали бокалы в руку, хлопали по спине, стучали по плечу. Всю ночь она вращалась на стуле, то и дело на несколько градусов поворачиваясь к очередному доброжелателю, будто свихнувшаяся часовая стрелка. Все хотели с ней сфотографироваться, все спрашивали, когда случится обещанное. Когда мы прорвемся сквозь все эти лишние барьеры? Теперь, когда решение казалось ясным, простым и осуществимым, никто не хотел ждать. Какая-то женщина чуть постарше Мэй бубнила невнятно, однако выразилась лучше всех, хоть у нее это вышло и нечаянно: как, спросила она, плеща вокруг «манхэттеном» из бокала, но глядя зорко, как нам ускорить неизбежное?
Мэй и Фрэнсис нашли на Эмбаркадеро заведение потише, где заказали еще по одной и очутились в компании какого-то мужика за пятьдесят. Он подсел к ним, хотя его не приглашали, и ладонями обнял большой стакан. Почти тотчас поведал, что когда-то был семинаристом, жил в Огайо и готовился принять сан, а затем открыл для себя компьютеры. Бросил все, переехал в Пало-Альто, но уже двадцать лет чувствовал, что далек от духовности. До сего дня.
– Я видел твое выступление, – сказал он. – Ты все стройно нарисовала. Ты поняла, как спасти все души. В церкви мы этим и занимались – пытались заманить всех. Как всех спасти? Миссионеры работают над этим тысячу лет. – У него уже заплетался язык, но он снова от души глотнул из стакана. – Ты и остальные в этой вашей «Сфере», – тут он руками изобразил в воздухе сферу, и Мэй представила себе нимб, – вы спасете все души. Всех соберете вместе, всех обучите одному и тому же. Будет единая мораль, один-единственный набор правил. Ты сама подумай! – Он ладонью грохнул по железному столу, и его стакан подпрыгнул. – Теперь у всех будут очи Господа. Знаешь этот стих? «И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто перед очами Его». [29] Что-то такое. Библию читала? – Мэй и Фрэнсис растерялись, мужик понял, фыркнул, надолго приложился к стакану. – Теперь все мы – Бог. Скоро каждый увидит и будет судить каждого. Мы узрим то, что зрит Он. Мы провозгласим Его суд. Мы станем орудием Его гнева и даруем Его прощение. Постоянно, на глобальном уровне. Все религии ждали часа, когда всякий человек станет прямым и непосредственным посланником, претворяющим в дело Божью волю. Понимаешь, нет?
29
Евр., 4:13.
Мэй глянула на Фрэнсиса – тот без особого успеха сдерживал хохот. Он рассмеялся первым, за ним и она, и оба гоготали, пытались извиняться, делали мужику знаки, просили прощения. Но мужик и слушать не пожелал. Отошел от стола, потом развернулся, возвратился, забрал свой стакан и, обретя полноту, шатко побрел вдоль берега.
Мэй проснулась подле Фрэнсиса. Семь утра. Они отрубились у нее в номере в начале третьего. Мэй посмотрела на свой телефон, увидела 322 новых сообщения. Пока мутным взором вглядывалась, телефон зазвонил. Номер абонента скрыт – понятно, что Кальден, больше некому. Дождалась, пока телефон переключится на голосовую почту. За утро Кальден звонил еще раз десять. Позвонил, когда Фрэнсис проснулся, поцеловал Мэй и ушел к себе. И когда Мэй принимала душ, и когда одевалась. Она причесалась, поправила браслеты, надела камеру на шею, и Кальден позвонил опять. Она проигнорировала звонок и занялась сообщениями.