Сфера
Шрифт:
– Но знаешь, откуда они?
– Ну да, ну да. Выяснил имена, потом все адреса. Кое-кто не раз переезжал, но я примерно сопоставил по годам, когда у них жил. Целый график построил – где был и когда. Большинство из Кентукки. Несколько из Миссури. Один из Теннесси.
– И все?
– Ну, не знаю. Парочка уже умерли, так что… не знаю. Может, прокачусь мимо домов, и все. Пробелы заполнить. Не знаю. Ой, – он повернулся к ней, просветлев, – но у меня случились откровения. В основном, конечно, обычные воспоминания. Но одна семья – у них была девочка постарше, лет пятнадцати, а мне было двенадцать. Я мало что помню, но знаю, что она была моей первой серьезной сексуальной фантазией.
Эти слова, «сексуальная фантазия», подействовали на Мэй как по волшебству. В прошлом, едва они произносились при мужчине или им самим, неизбежно следовала дискуссия о фантазиях в целом, а также некая постановка той или иной фантазии. Чем они с Фрэнсисом и позанимались, хотя и недолго. Его фантазия была такая: выйти из комнаты, постучаться, притвориться подростком, который заблудился и стучится в дверь красивого пригородного дома. Мэй надлежало изобразить одинокую домохозяйку и пригласить Фрэнсиса в дом; одеться при этом полагалось скудно, а хотеть общества – отчаянно.
В общем, Фрэнсис постучался, она встретила его в дверях, он сказал, что заблудился, а она ответила, что пускай он скинет эти старые шмотки, она даст ему что-нибудь мужнино. Фрэнсису так это понравилось, что дела прогрессировали стремительно, спустя считанные мгновения он остался в чем мать родила, а Мэй сидела на нем верхом. Минуту-другую, пока она вздымалась и опадала, он лежал под ней и глядел изумленно, точно маленький мальчик в зоопарке. Потом глаза его захлопнулись, он принялся содрогаться, тоненько взвизгнул и зарычал, кончая.
Теперь Фрэнсис чистил зубы, а Мэй, измученная, охваченная не то чтобы любовью, но неким подобием удовлетворения, забилась под толстое одеяло и повернулась лицом к стене. На часах 03:11.
Из ванной вернулся Фрэнсис.
– У меня есть еще одна фантазия, – сказал он, натянув на себя одеяло и едва не тычась лицом Мэй в шею.
– Мне уже почти сны показывают, – пробормотала она.
– Не, ничего сложного. Шевелиться не надо. Это вербальная штука.
– Ладно.
– Я хочу, чтоб ты поставила мне оценку, – произнес он.
– Что?
– Просто рейтинг. Как в ЧК.
– Типа, от одного до ста?
– Ну да.
– Что мне оценивать? Как ты выступил?
– Ага.
– Ну перестань. Не хочу я тебя оценивать.
– Это же для прикола.
– Фрэнсис. Ну пожалуйста. Я не хочу. Это мне убивает всю радость.
Фрэнсис сел, тяжело вздохнул:
– А мне убивает всю радость, если я не знаю.
– Чего не знаешь?
– Как у меня получилось.
– Как у тебя получилось? Нормально получилось.
Фрэнсис в отвращении громко фыркнул.
Мэй повернулась к нему:
– Что такое?
– Нормально? – переспросил он. – У меня получилось нормально!
– О боже мой. Блестяще. Идеально. Говоря «нормально», я имею в виду, что лучше быть не могло.
– Ладно, – сказал он, придвигаясь ближе. – Почему тогда ты сразу не сказала?
– Я и сказала.
– Ты считаешь, «нормально» – то же, что «идеально» и «лучше быть не могло»?
– Нет. Конечно нет. Я просто устала. Надо было точнее выражаться.
Самодовольная улыбка растянула Фрэнсису лицо.
– И тем самым ты доказала, что я прав.
– В чем ты прав?
– Мы сейчас поспорили о твоих словах и что они значат. Мы понимали их значение по-разному и поэтому ходили кругами. Но если бы ты сказала число, я бы понял сразу. – И он поцеловал ее в плечо.
– Ладно. Ясно, – сказала она и закрыла глаза.
– Ну? – спросил он.
Она открыла глаза и узрела молящий рот Фрэнсиса.
– Что ну?
– Ты мне так и не скажешь число?
– Ты правда хочешь число?
– Мэй! Ну конечно хочу.
– Ладно, сто.
И она снова отвернулась к стене.
– Такое число?
– Такое число. Ты получил идеальную сотню.
Кажется, Мэй расслышала, как он улыбается.
– Спасибо, – сказал он и поцеловал ее в затылок. – Спокночи.
Зал оказался величественный, на верхнем этаже «Викторианской Эпохи» – эпические виды, стеклянный потолок. Мэй вошла, и ее приветствовала почти вся Бригада 40 – команда новаторов, которые изо дня в день оценивали новые проекты «Сферы» и открывали им зеленую улицу.
– Привет, Мэй! – произнес чей-то голос, и она отыскала источник – прибыл Эймон Бейли, устроился на другом конце длинного зала. В фуфайке на молнии, рукава закатаны выше локтя; Бейли эффектно ступил в зал и помахал Мэй – а также, понятно, всем, кто смотрит. Мэй предполагала, что зрителей будет много – и она, и вся «Сфера» квакали об ивенте уже не первый день. Глянула на браслет: в данную минуту 1 982 992 человека. Невероятно, подумала она, и ведь будет еще больше. Мэй перешла поближе к середине стола – показать зрителям не только Бейли, но и почти всю Бригаду, их комментарии, их реакции.
Уже сев – пересаживаться поздно, – она сообразила, что не знает, где Энни. Оглядела сорок лиц, но Энни не нашла. Выгнула шею, не отводя объектива от Бейли, и наконец ее разглядела – за сфероидами, что стояли у двери в два ряда, на случай, если нужно будет потихоньку уйти. Энни явно ее заметила, но виду не подала.
– Так, – сказал Бейли, широко улыбаясь сразу всем. – Пожалуй, надо приступать, раз уж мы здесь, – и тут глаза его на краткий миг задержались на Мэй и ее камере. Очень важно, сказали Мэй, чтобы все выглядело естественно, будто Мэй и ее аудиторию пригласили на абсолютно проходное совещание. – Привет, высокое собрание, – сказал Бейли и глянул в окно. – Это каламбур. – Сорок мужчин и женщин улыбнулись. – Так. Несколько месяцев назад мы все познакомились с Оливией Сантос, очень храбрым и дальновидным законотворцем, которая вознесла прозрачность на новый – я бы даже сказал, высший – уровень. И вы, вероятно, заметили, что на сегодня более двадцати тысяч других руководителей и законодателей по всему миру последовали ее примеру и поклялись совершенно прояснить всю свою жизнь на службе государству. Это вселяет в нас большие надежды.