Сферы влияния
Шрифт:
— Вы знали, что я всегда был неравнодушен к театру? — спросил Майкрофт, разливая чай по чашкам и кладя себе не менее пяти ложек сахара.
— Учитывая то, как вы меняете маски, — сказала Гермиона, продолжая коситься на занавес, — меня это не удивляет.
— Настоящее страдание — смотреть на бездарную игру посредственных актеров, — продолжил Майкрофт свою мысль. Его занавес не смущал.
— Все вокруг играют, — невнятно произнесла Гермиона. Собственный голос отдался в ушах эхом.
— И делают это посредственно, Гермиона.
Она оставалась в кресле, а Майкрофт, не шевелясь, начал вдруг расти,
Снова проснулась Гермиона куда более здоровой и живой — в конечностях не чувствовалось онемения, а язык, кажется, был способен шевелиться во рту. Она приоткрыла глаза — разумеется, наверху была лепнина, значит, и Майкрофт, и занавес были просто сном.
— С возвращением, — бодро сказал ей Гарри и наклонился так, чтобы она смогла увидеть его обеспокоенное лицо. — Ты как? Сколько пальцев видишь?
Она прислушалась к себе, избегая касаться притаившихся мыслей о том, о чём не стоило думать, и сказала всё ещё хрипло, но внятно:
— Жива. Пять.
Она действительно чувствовала себя живой.
Примечание:
1. Сон Гермионы — отсылка к сцене мышеловки из «Гамлета».
Глава девятнадцатая
Гарри оставил её одну, и Гермиона ещё несколько минут лежала в нагретой постели, прислушиваясь к собственным ощущениям. Ни боли, ни дискомфорта не было, голова полностью очистилась от последних остатков дурмана, из чего следовало, что Гарри неплохо сделал свою работу. А ещё, что он наверняка знает о том, что с ней произошло.
«Да, Грейнджер, — повторила она про себя, — произошло, и ты не станешь выдумывать дикие эвфемистические конструкции, чтобы скрыть это». Прикрыв глаза, она глубоко вдохнула, прислушалась к окружавшим её запахам: пахло лекарственными зельями, чистым бельём, лавандой, тыквенным соком — и более ничем. Ничего даже отдалённо напоминавшего проклятый одеколон Холмса, который теперь в её голове прочно соединялся с овладевающим ею Малфоем.
Негромко прозвонили часы, Гермиона открыла глаза, села на постели и охнула — было уже десять утра и, если только она не ошиблась в течении времени, она вчера так и не появилась на работе, а сегодня — однозначно опаздывала, и мистер Кто наверняка будет недоволен — как минимум тем, что она так и не завершила работу со списком.
Мерлин, каким далеким показалось ей собственное исследование. Дети, их родители, чужие воспоминания, еще недавно составлявшие самое важное в ее жизни дело, показались пустой тратой времени.
Какая разница, найдет она способ вылечить обскуров или нет? Сделает ей мистер Кто выговор или нет? Какое вообще это может иметь значение?
Что-то подобное Гермиона чувствовала только однажды, когда, войдя в разрушенный Большой зал Хогвартса после битвы, вдруг вспомнила, как в том же зале волновалась из-за экзаменов. И ей захотелось тогда смеяться, хохотать, едва ли не падая на пол от осознания собственной глупости: здесь лежат тела ее погибших друзей, а еще недавно здесь же она боялась потерять балл на экзамене.
Гермиона накрылась одеялом с головой, призывая на помощь окклюменцию, но не успела очистить сознание — внизу что-то громыхнуло,
На ней была длинная голубая рубаха из тех, в которые одевают пациентов в Мунго — похоже, Гарри не стал изменять целительским привычкам. Её палочка лежала на тумбочке, а вот парадной мантии нигде не было, и к счастью — Гермиона её сожгла бы, пожалуй.
С негромким хлопком, заставившим её подскочить на месте, посреди комнаты — светлой и совершенно безликой — появился старый морщинистый эльф, Кикимер. Он смерил Гермиону недовольным взглядом и проскрежетал, шамкая беззубым ртом:
— Мой хозяин просит свою нечистокровную подругу спуститься к завтраку.
— Спасибо, Кикимер, — вежливо ответила Гермиона, встретив, как обычно, полный отвращения взгляд. Эльф исчез, а Гермиона наконец-то узнала комнату — это была палата, оборудованная на площади Гриммо, двенадцать. Точная копия больничных покоев, только с сохранившимся от прежнего интерьера роскошным потолком: мраморные барельефы восемнадцатого века изображали битву чародеев и драконов.
Зеркала в палате не было, поэтому Гермиона подошла к окну и хотела было навести на него иллюзию, но не сделала этого, замерев на середине движения. Стекло от незаконченного заклинания покрылось морозным узором.
Сейчас, в одиночестве, она чувствовала себя совершенно нормально, более того, в мозгу билось это сладкое осознание: она жива, она не марионетка и не труп, а живой человек с собственной волей. Но что будет, когда она переступит порог комнаты?
Гарри знает, что произошло. Он начнёт требовать правды, пылать жаждой мщения, может, отправится в Малфой-мэнор, но… что дальше? Да, ей было сладко представлять, как Драко Малфой обратится в жалкого гнойного слизняка, покрытого бурыми наростами, и как лопнет, демонстрируя всему миру свою омерзительную сущность, но это ничего не даст. В глазах магического мира Малфой ни в чём не был виновен. И даже если бы она сумела, преодолев стыд и отвращение, прийти в Визенгамот и рассказать о том, как он её изнасиловал, от чёртовых консерваторов она получила бы только одно — равнодушие и презрение. К тому же, «Амортенция» с её характерным запахом никогда не входила в список запрещённых зелий и…
Гермиона оборвала себя на этой мысли. Почему она решила, что это «Амортенция»? Если удастся доказать, что Малфой подлил ей «Слёзы любви» или «Пылающее сердце», Азкабан покажется ему раем — и в том, и в другом случае требовались запрещённые темномагические ингредиенты, использование которых каралось максимально строго.
Так и не наколдовав зеркала, Гермиона трансфигурировала рубаху в мантию, применила очищающее заклинание и почти бегом, не ощущая ничего, похожего на слабость, бросилась вниз.
Гарри ждал её в столовой — пустой и неуютной без Джинни и детей. Он сидел с краю большого стола и зябко обнимал себя за плечи, глядя куда-то в пустоту. Он не сразу услышал стук двери, мотнул головой, как бы отбрасывая посторонние мысли, обернулся и тут же вскочил на ноги.
— Выглядишь отлично! Как себя чувствуешь?
В его глазах было столько неподдельной заботы, что у Гермионы сжалось сердце. Точно такими же глазами он смотрел на неё, когда она в школе выходила из Больничного крыла после очередной неудачной авантюры.