Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
А это что за флакон? Он вытащил притёртую свинцовую пробку понюхал и разочарованно отставил в сторону — всего лишь душистая эссенция.
Тщательно осмотрел все склянки, бутылочки и баночки — белильницы, румянницы, мушечницы, пудреницы и табакерки, однако ничего похожего на то, что искал, на туалетном столике не оказалось.
Соглядатай начал нервничать — ему удалось ускользнуть из-за стола, но скоро обед закончится, и в комнату могут заглянуть лекарь или Елизавета с Прасковьей. Они не должны застать его здесь.
Он устремился к маленькому кокетливому бюро на гнутых ножках. Если на туалетном столике властвовал хаос, то на бюро царил идеальный порядок, чувствовалось, что ни читать, ни писать его хозяйка не любит и пользуется сим предметом редко. Он принялся быстро выдвигать ящики и рыться на полках, однако ничего похожего на склянку с зельем здесь тоже не нашлось. Очевидно, её уже прибрала Елизавета. Ах, какая жалость! Без этого пузырька доказать ничего не удастся, не станет же Ушаков пытать Прасковью, чтобы та подтвердила свои слова? Или станет?
Наскоро привёл бюро в прежний вид. Пора уходить. Всё так же, не взглянув на немую служанку, соглядатай прошагал к двери в подклет, замер, прислушиваясь, чуть потянул створку, осторожно выглянул и по-прежнему бесшумно выскользнул наружу.
Что ж… Жаль, что найти зелье не получилось. Но это ничего. Так или иначе он обязательно добьётся своего и, конечно, доложит обо всём Ушакову.
* * *
Розум, а вместе с ним старая цыганка объявились уже в сумерках, когда Елизавета решила, что табор ушёл и Мавре больше никто не поможет.
— Тебя только по смерть посылать! — напустилась она на гофмейстера, когда тот, серый от усталости и пыли, вместе с своей спутницей появился на пороге её комнаты.
— Не гневайся, светоликая дева, — вмешалась старуха. — Баро рома ещё утром велел отправляться в путь, твой человек нас за переправой нагнал, на том берегу…
Цыганка тут же решительно взялась за дело. Сперва осмотрела больную, покачала головой, но говорить ничего не стала. Извлекла из торбы какие-то сушёные травки, деревянную ступку и, шепча себе под нос, принялась перетирать ломкие стебли. Получившийся порошок отдала малахольной Ульяне — немой девке, что Лесток приставил ухаживать за Маврой, велела запарить в бане и сделать отвар, сама же тем временем выгнала Елизавету из комнаты, пояснив:
— Ни к чему тебе на это смотреть. После придёшь.
И снова Елизавета пыталась молиться, невольно прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся из-за стены, и переходя от отчаяния к надежде и вспять. Казалось, прошло несколько часов, когда, наконец, заглянул Лесток.
— Если желаете, можете зайти, Ваше Высочество.
Она бросилась в Маврину комнату. Старуха мыла в тазу руки, по локоть выпачканные кровью. К горлу подступила тошнота, перед глазами всё поплыло так, что пришлось зажмуриться. Чья-то твёрдая рука сжала ей локоть, Елизавета взглянула — Лесток поддержал её.
— Отвар приготовили? Пусть несут! — приказала старуха.
Вид у неё был сердитый, и Елизавета внезапно разозлилась.
— Это всё по твоей вине! — заговорила она неприязненно. — Если бы ты не продала ей свою отраву, ничего бы не произошло!
Цыганка подняла на цесаревну чёрные, пронзительные глаза.
— Нет, светоликая дева. Каждый сам творит свою судьбу. Я дала твоей подруге лишь то, что она у меня попросила, и предупредила, что Господь наказывает за такое сурово. Пить или не пить моё зелье, она решала сама.
— Если бы не ты, ей не пришлось бы решать, пить или не пить! — Елизавета взглянула на цыганку почти с ненавистью.
Пришла Ульяна, принесла кувшин с отваром. В комнате запахло лесными травами.
— Тогда и ты виновата, светоликая дева, — спокойно проговорила старуха.
— Я? — изумилась Елизавета.
Цыганка налила в оловянную кружку тёмно-коричневую жидкость, от которой шёл душистый пар и, приподняв больную, принялась осторожно поить её, что-то беззвучно шепча себе под нос.
Большая часть проливалась, текла за ворот рубахи, но несколько глотков Мавра всё же сделала. Уложив её обратно, цыганка глянула на Елизавету.
— Если бы ты не позволила табору встать на твоей земле, она тоже не смогла бы купить моё зелье.
Елизавета не нашлась, что ответить.
— Господь дарует человеку жизнь, отмечая две вехи: минуту, когда он появился на свет, и час, когда душа отлетит обратно к Богу. А остальным человек волен распоряжаться по собственному разумению. Господь создал его свободным и дал власть самому принимать решения. Каждое их них или ведёт к Богу, или, напротив, увлекает прочь. Но всякий принимает его сам. Когда-нибудь тебе тоже придётся решать, жить или не жить маленькому мальчику, который будет смеяться и доверчиво обнимать тебя за шею… И от того, что ты решишь, зависит не только его судьба, но и твоя.
* * *
— Чем вы меня нынче порадуете, дружочек? — Лицо старика процвело ласковой улыбкой, возле глаз собрались лучики морщинок, превратив обладателя в доброго дедушку.
И сидевший напротив за лоснящимся от грязи столом, невольно поёжился, вспомнив, что перед ним один из самых безжалостных мучителей, истязавший своих жертв не по свирепости и сердечному неистовству, а по долгу службы, с холодным сердцем.
— Вы хотели повод, чтобы отправить Елизавету в келью. Такой повод есть. — Молодой собеседник понизил голос, и его визави тут же придвинулся ближе. — Фрейлина Елизаветы, Мавра Егоровна, совершила тяжкое преступление — вытравила плод, однако та не только не предала преступницу суду, но и всячески постаралась это скрыть. Знают о случившемся лишь одна из фрейлин да сама Елизавета. Мне удалось выведать сие совершенно случайно… Стало быть, Елизавета знала и одобряла поступок своей камеристки. А быть может, и сама подтолкнула её к нему…
— Кто-то может подтвердить ваши слова? — Глаза пожилого хищно блеснули.
— Та самая фрейлина, Прасковья Нарышкина, она видела, как Мавра покупала зелье.
— Фрейлина? — Пожилой поскучнел и волчий блеск в глазах притушил. — А ещё свидетели есть?
Собеседник с сожалением покачал головой.
— Не думаю. О таком поступке не болтают каждому встречному…
— Тогда проще будет взяться за того, кто продал зелье. Кто это? Знаете? Верно, какая-нибудь местная знахарка? Если пригрозить ей обвинением в колдовстве, она живо язык развяжет…