Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Дойдя до реки, он спустился к воде. Пока здесь никого не было, позже придут девушки, пускать на воду гадальные венки, а сейчас берег был пуст. Он уже повернул назад, чтобы вновь идти на луг, когда за ветвями ракитника почудилось шевеление, а ухо уловило тихий смех. Он обогнул лохматый куст и замер — там на траве Данила жарко целовал Елизавету. Лица её Алёшка не видел — цесаревна сидела к нему спиной, но он узнал красный сарафан и пышные золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Вновь прозвучал тихий журчащий смех, и Данила мягко уложил свою даму на травяную перину…
* * *
Михайла Воронцов проводил взглядом стройную прямую фигуру кузины — та с двумя девушками, своей горничной и ещё одной, из комнатной дворцовой прислуги, встала в хоровод вокруг одного из костров — и озадаченно почесал лоб. Ну и дела… Ай да Нюшка! Двух месяцев не прошло, как забыла ненаглядного и завела амуры с другим. Вот уж верно говорят: «Бабьи слёзы дёшевы». А уж рыдала по своему купчишке! Тётка Авдотья боялась, как бы топиться не вздумала, умоляла матушку порадеть, чтобы пристроить непокорную дочь к Елизаветину двору. Пристроили на его голову…
То-то Михайле казалось, что она последнее время успокоилась и повеселела… Дерзить ему начала… Вот окаянная девка! Тянет её на всякую голытьбу! Сперва купец, а теперь и вовсе мужика нашла. Честь дворянская для неё — пустой звук! Никакой гордости! А ему новая докука. То следил, чтобы любезнику писать не вздумала, а теперь совсем беда — придётся караулить, чтобы с Розумом этим не сошлась. И случись что, весь спрос с него будет — не уследил.
Михайло досадливо сплюнул. Все ровно с ума от этого казака посходили: и фрейлины, и девки сенные. Да что там девки! Елизавета — и та на него заглядывается… Быстро Шубина своего разлюбезного позабыла… А как убивалась! Михайло ей даже сочувствовал… А на деле оказалось всё, как у прочих: бабья любовь, что роса утром — солнце взошло, и нет её, будто вовсе не бывало.
Подошли Иван Григорьев и Пётр Шувалов, второй хмурый и злой, первый, напротив, весёлый и довольный.
— Что, всё пасёшь свою козу? — хмыкнул Григорьев, проследив за взглядом Михайлы. — Экий ты безотвязный! Продыху девке не даёшь…
— Это она мне продыху не даёт! Навязались они на мою голову, — процедил Михайло зло. — Тётка может радоваться! Не желала зятя-купчину? Получи мужика!
Григорьев присвистнул:
— Никак Розум?
— Чтоб его черти задрали! — свирепо рыкнул Михайло.
— Вот пострел — везде поспел! — рассмеялся Григорьев, пожалуй, даже завистливо. — Сущий петух! Весь курятник к его услугам…
Внезапно Шувалов, до этого момента стоявший рядом с хмурым видом, швырнул на землю венок, который зачем-то держал в руках, и зашагал прочь с купальского луга.
— Чего это он? — удивился Михайло.
— Тоже, видать, свою козу не укараулил. — Григорьев усмехнулся.
* * *
Очнулся Алёшка уже возле самого дворца, и как здесь очутился, совершенно не помнил. Впрочем, это сейчас волновало меньше всего. В груди будто воткнули огромный раскалённый гвоздь и ковыряли им, медленно, с изощрённой жестокостью — даже дышать было больно. Он и представить себе не мог, что это так мучительно — знать, что любимый человек любит другого. Вновь шевельнулась мысль, что нужно уходить, возвращаться домой, но следом за ней отчего-то пришла другая: хрупкая, но несгибаемая Анна готова бороться за возлюбленного до конца, пойти наперекор обычаям, предрассудкам, семье и даже Богу, а он, выходит, сразу же сдался? Отступил без боя?
Полноте! Какой из него боец? Он даже в детстве почти не дрался… Отчего-то все выяснения отношений с его участием беспременно заканчивались смехом. Да и кой толк в борьбе, если Елизавета выбрала не его? Анна сражается за человека, которого любит сама и который любит её. Вдвоём они могут горы свернуть. Он же один и никому не нужен…
Парадная дверь оказалась заперта, и Алёшка побрёл во двор к чёрному крыльцу. Вышел к хозяйственным постройкам, первой из которых была мыльня, и остановился — в крохотном банном оконце горел свет. Вздрагивал, мелькал, трепетал. Там никого не должно сейчас быть. Все, включая прислугу, вымылись ещё с утра, а затеять постирушку среди праздничной ночи вряд ли кому в голову могло прийти. Неужели пожар?
Алёшка бросился вперёд, распахнул низкую дверцу, приложился лбом о притолоку так, что из глаз искры полетели, и ввалился в предбанник. Заозирался — никого, жаром не пышет, гарью не пахнет. И темно — никакого огня. Странно. Он потянул вторую дверь, ведущую в парную, и в глаза сразу ударил непривычно яркий с темноты свет, ослепил на несколько мгновений, а когда зрение вернулось, Алёшка оцепенел и задохнулся — на полке виднелось прислонённое к стене большое зеркало, по обе стороны от которого горели две свечи в позеленевших медных подсвечниках, а перед зеркалом, спиной к нему стояла молодая женщина в одной нательной рубашке. Под тонкой полупрозрачной тканью угадывались мягкие округлости бёдер, изгиб талии, по плечам рассыпались золотистые волосы. Вместо того чтобы незаметно удалиться, Алёшка с внезапной дрожью шагнул вперёд, силясь заглянуть в тёмную зеркальную глубину. Шаг, ещё один, и он увидел отражение бледного напряжённого лица с закрытыми глазами.
Это была Елизавета.
Елизавета?! Значит, он обознался и на берегу с Данилой миловалась не она? Радость, огромная, широкая и безоблачная, как утреннее небо, накрыла с головой. И сам не сознавая, что делает, Алёшка снова шагнул вперёд и протянул руку. Отражение распахнуло глаза, они сделались огромными и страшными, будто у ведьмы из купальской сказки. Несколько секунд, бесконечных, как вечность, Елизавета не мигая смотрела на него, а затем, вдруг судорожно вздохнула и, сомлев, упала бы к его ногам, если бы Алёшка не успел подхватить её.
Глава 14
в которой Прасковья знакомится с языческими традициями, Елизавета видит василиска, а Алёшка не знает, что делать
Прасковья не поняла, как очутилась одна в шумной, хохочущей и гомонящей толпе и куда делись спутники. Беспомощно и растерянно она озиралась по сторонам, пытаясь отыскать глазами Мавру, Елизавету или на худой конец хоть Анну Маслову, но те точно сквозь землю провалились. Ни единого знакомого лица.
Буйство празднества пугало робкую Прасковью.
В родительском доме Купалу никогда не праздновали. Мать была строга, благочиние блюла истово и пристально следила, чтобы и вечером, и с утра все селяне были на богослужении, а ежели кто не являлся, сама ходила по домам и чинила дознание, по какой такой причине? И если выясняла, что кто-то из крестьян наведывался в эту ночь в лес, — секла, даже не разбираясь, зачем его туда носило.
Всех домашних, включая прислугу, с вечера матушка собирала в гостиной и самолично читала вслух житие святого Иоанна Предтечи, его родителей, святых Захария и Елисаветы, и Апостол, а потом устраивала общий молебен с водосвятием.