Шальные деньги
Шрифт:
Хорхе встал с одного конца платформы. Заценил вид. Несколько метров, куда частенько недотягивала голова состава. Пустынный закуток, слепая кишка, безлюдная, заброшенная часть метроджунглей. Раздолье. Алкашам — чтобы отлить на рельсы, топоте — чтобы отжимать у маменькиных сынков мобильники, парочкам — чтобы сосаться, крысам и голубям — чтобы гадить. А главное — граффитчикам, щедро расцвечивавшим унылый бетон наскальными художествами. Станционные охранники сюда не заглядывали, семьи с детьми толпились в центре, чтоб не носиться сломя голову, если вдруг подадут короткий состав.
Подошел поезд до Фруэнгена. Хорхе сел.
Машинист сообщил: «Поезд следует до станции Фруэнген». Знакомый африканский акцент, Хорхе узнал голос, уже ездил с этим машинистом. Громко засмеялся. Представив, как за машинным пультом стоит чернокожий рэпер.
Подъезжали к Хегерстену, а если быть точнее — к Вестерторпу. Рядом с одноименным бассейном виднелось Стертлопское шоссе. Скоро увидит Паолу.
Рабочий район. Просто идиллия по сравнению с соллентунским зверинцем Хорхе. Посреди района желтое кирпичное здание бассейна. Перед ним мраморные скульптуры. Удобное место для встреч.
Подошел к подъезду Паолы.
Набрал код, который она сообщила эсэмэской.
Лифт не работал. Пока поднимался по лестнице, вспомнил про ЮВе. Нормальный пацан. Дружбан. Хорхе чувствовал, как они сблизились. На днях искренне признался, что по гроб жизни обязан ЮВе. Сказал барчуку:
— Меня еще никто не спасал. Я бы там околел. — И, увидев, что ЮВе внимательно слушает, добавил: — Если бы не ты.
Постоял на верхнем этаже.
Отдышался.
Позвонил в дверь.
И вот она явилась перед ним. Больше года не виделись. Прослезилась. Он и забыл, какая она красивая. Сильная.
Кинулись/обнялись/разрыдались.
Ароматная.
Сели на кухне, на стульях с решетчатыми спинками. На стене два постера: Че Гевара и абстракция от Сервано Кабреры Морено.
Паола поставила чайник.
Хорхе казалось, что ее волосы блестят. Вороные, чернее его, а ведь он свои красит. Заново открыл для себя ее лицо. Есть что-то от бати. Но что это? Вроде и слезы высохли, откуда такая грусть?
Заговорили на родном наречии, сильнее обыкновенного, по-чилийски, смягчая испанские слова и проглатывая «с».
— Как мама?
— Как всегда. Плечи болят. Все спрашивает, как ты и зачем так поступил.
Налила воду в две чашки. В одну положила чайный пакетик.
— Передай ей, у меня все отлично, а поступаю так, как должен.
— В смысле, должен? Ты же умница: мог бы уж дотерпеть, потом пошел бы учиться.
Достала пакетик. Переложила в другую чашку. Воду закрасит, и то ладно.
Хорхе казалось, что сестра все делает будто во сне.
— Не начинай, а? Давай еще поссоримся. Я иду своим путем. Не всем же быть такими, как ты. А вас я люблю, ты и так знаешь. Так и передай маме.
— Хочешь идти своей дорогой — иди, я только за. Но ты делаешь больно маме, пойми. Она ведь думала после школы, что ты возьмешься за ум. А то, что не понимает твоего мировоззрения, разве ж это важно? Все равно за тебя душа болит. Ты не хочешь с ней повидаться?
— Не теперь. Сперва со своей жизнью разберусь. Пока стремно. И даже очень.
На том оставили тему. Паола помолчала.
Потом принялась рассказывать о своей учебе. О жизни: что ссорится с парнем, что участвует в работе ассоциации литературоведения, что ее друзья едут стажироваться в Манчестер, по обмену. Налаженная жизнь. Нормальная. Для Хорхе — инопланетная. Паола поинтересовалась, отчего брат стал таким чумазым, кудрявым и кривоносым. Хорхе покатился:
— А то ты не знаешь! Я ж в бегах. По чесноку, хоть признала меня?
Улыбнулась.
В голове вспышка: воспоминание. Хорхе с Паолой, приехав погостить к родной тетке в Хисинген, завеялись в гётеборгский луна-парк «Лисебергет». На целый день. Маленькому Хорхелито — семь лет, сестричке — двенадцать. Захотели прокатиться на самом крутом аттракционе — «Лесосплаве». Пришлось наврать, накинуть пару годков, а то бы не пустили. Пластмассовая посудина в форме выдолбленного бревна, руки сестры крепко обвили его. Сперва тихо-тихо поднимались в горку. Сестра шепчет ему на ухо по-испански, чтоб не поняли другие сидящие в бревне: «Обещай, что будешь слушаться, а то разожму руки». Хорхелито цепенеет от ужаса. Поворачивается. Улыбка до ушей — Паола пошутила. Хорхе хохочет.
— Что призадумался? Обиделся? — спросила Паола.
— Помнишь, мы ходили в «Лисебергет»? Катались на водных горках?
Она вдруг сказала серьезным тоном:
— Хорхелито, ответь мне, только честно: от кого ты бегаешь на самом деле?
Повисла пауза.
— В смысле, от кого? От айны, ясен пень.
— Несколько месяцев назад мне угрожали в универе, и это была совсем не полиция.
У Хорхе аж в глазах почернело — и дело тут не в контактных линзах.
От ненависти.
— Знаю, Паола. Это больше не повторится. Тот гад за все ответит. Клянусь могилой нашего отца.
Она покачала головой:
— Не надо, не трогай никого.
— Ты не понимаешь. Я сам не успокоюсь, пока не накажу этих сволочей, которые на тебя наехали. Меня всю жизнь нагибали все кому не лень. Родригес, училки, легавые. Теперь еще эта плесень сербская. На Эстерокере меня научили: не отсвечивай, пока не тронули, а если тронули — ответь. Я не терпила какой-нибудь. Понятно? Нормально зашибаю. В гору иду. Типа, карьера. Планы.
— Ты бы не порол горячку, еще подумал.
— Давай не накалять? Закончим этот разговор, хорошо?
Напряжение схлынуло так же быстро, как и пришло.
Заговорили о другом.
Время пробежало быстро. Хорхе боялся оставаться слишком долго. Допили чай. Паола налила по второй чашке. Расщедрилась еще на один пакетик. Разбавила холодной водой — чтоб не хлебать кипяток.
В прихожей стояла белая тумба «ИКЕА»: Хорхе помнил ее с детства — стояла еще в квартире на Мальмвеген. Ряды кожаных сапог на шпильках, кроссовок, лоферов да пара ботинок «Балли».