Шальные миллионы
Шрифт:
— Ах, Нина, не могу с тобой лукавить: одна ты у меня близкая, добрая. Не видел я их пять дней, и сердце не болело. Обрадовался я, свет жизни увидал. Но вот поговорил и — засосало. Так и кажется — инфаркт или инсульт хватит.
— Говорила я вам: удалить от себя все внешние раздражители, выкинуть из головы, из сердца, открыть душу для новых мыслей, — полюбить, наконец. Ну что для вас, женщин мало? Вы пальцем поманите — любая красавица побежит. И не мои это мысли и советы, — все у питерского ученого вычитала. Он алкашей запойных, и тех на ноги ставил. Я и сама трех алкоголиков
— У тебе здесь они, книги?
— Нет, я их родителям отослала. Скоро туда поеду, там читать буду.
Силай встревожился, неуютно ему стало, нехорошо. Не хотел бы он отпускать от себя Нину. Многим он нужен был в этой жизни, а к его сердцу никто не прикипел. Вот только невестка, Нина.
Приступ откровения напал на него, — надо было опростать сердце от тяжких неизбывных дум.
— Я теперь не принимаю людей, — сказал Данилычу, — никого не хочу видеть, пусть ждут.
— Что же это за люди? Как я понимаю, вы не служите, могли бы и отдохнуть.
Силай невесело улыбнулся, пристально посмотрел в темно-синие с зеленоватым нимбом глаза Нины. Порывисто взял ее голову, привлек к себе.
— Дитя ты мое ненаглядное. Не было у меня ни детей, ни внуков, а вот теперь появилась. Одно меня смущает и покоя не дает: злодея ты во мне видишь, похитителя народной казны. И так весь мир обо мне думает, — все, кто не знает правды моей жизни и особенно последних лет. Да, так, да и Бог с ними.
Силай замолчал, устремил взгляд своих умных серых и совсем еще молодых глаз в уходящую за горизонт даль моря. Лицо его просветлело, разгладилось, — он сейчас походил на человека, творящего молитву и горячо верившего в милость Бога.
— Да, то верно, — я подвинул Россию к пропасти и мог бы сказать людям: вы мне доверились, и я хотел повести вас верной дорогой, но обстоятельства оказались сильнее меня. Так-то вот, моя милая, прелестная, очаровательная девочка. И если уж судишь ты меня, старого, немощного человека, то не преступления вменяй мне в вину, а недостаток мужества и силы. Не герой я, не Геракл и не Илья Муромец, — вот в чем штука, моя прелесть. Ну, а насчет моих денег, — очень больших, почти фантастических, — да, они у меня есть, и не зарабатывал я их в поте лица, — все так, но я найду способ вернуть их. Но об этом, голубушка, позднее, а сейчас налей мне сердечных капель и включи музыку, что-нибудь из Чайковского, — Петр Ильич мне всегда помогает.
Обедали в большой столовой, — здесь Нина и Анна никогда не были. Она открывалась автоматически, фотоэлементом, он реагировал только на два лица: хозяина и Данилыча.
Сидели за длинным черным зеркальным столом. Силай Михайлович восседал в кресле чуть повыше других, под огромной картиной на библейский сюжет, а справа и слева от него располагались гости. На этот раз их было четверо: Нина с Анютой, Олег и рядом с хозяином — Малыш. У поручня Силаева кресла сидел пес Барон. Он оказался по соседству с Малышом, который, очевидно, ему не нравился. Он хотя и сдержанно и не все время, но грозно и таинственно рычал.
— Не хочу сидеть
Силай Михайлович сделал вид, что не заметил движения за столом, — обращался к Олегу:
— Ну, что там на Дону? — рассказывай, Олег, я хоть человек столичный, но и в ваших краях бывал, знаю…
— Может, и в Каслинской бывали и церковь нашу помните?
— Как не помнить, знатная церковь, на высоком холме стоит и далеко окрест видна. А колокол по утрам и вечерам во многих хуторах слышен был, до самых гор Эрдени звоны катил. Эх-ма! Побывать бы там, да теперь-то уж…
— Церковь разрушена. Одна колокольня осталась, но мы ее восстанавливаем. Владыка Пимен, архиепископ наш, десять тысяч дал, и остальные прихожане бы должны, да где им взять, прихожанам. Бедные нынче казаки. А теперь-то и вовсе обнищали, со своих огородов люди живут. Хлеб и тот перестали в хутора и станицы завозить, голода боимся, — не столько за себя, сколько за деток малых.
— У вас тоже дети есть?
— Двое у меня, да я, слава Богу, зарплату получаю. Машина есть, по районам мотаюсь, в городе бываю, — то в Ростове, то в Волгограде. Мне полегче.
— Если не секрет, кем вы работаете и какая у вас зарплата?
Олег смешался, метнул смущенный взгляд на Анну, — Силай перехватил этот взгляд.
— Вы можете не отвечать на мой вопрос, — предупредил хозяин, — извините, я не хотел вторгаться…
— А я бы хотел знать, — вмешался Малыш, и в тот же миг Барон, повернувшись к нему, рыкнул, и глаза собачьи нехорошо блеснули. Малыш поежился. Он сатанел от странной реакции королевской псины и готов был влепить ему пулю в лоб, и ниже склонился над тарелкой, прячась за Анюту. — Да-да, я хотел бы знать. Если можно, Олег, расскажи нам.
Называл донского гостя на «ты», подчеркивая то ли свое превосходство, то ли возрастную близость, и не замечал, не хотел замечать реакции на такую фамильярность хозяина и Нины. Олег же продолжал молчать и лишь растерянно бросал взгляды на Анну. А та, видя его затруднения, сказала:
— Рассказывай, Олег. Наши дела нехитрые.
И, сказав это, сама стушевалась, упоминание о хитрости ей показалось невежливым, звучавшим намеком на другие дела, хитрые, темные, о которых не очень-то и расскажешь. Олег ее выручил:
— Я состою распорядителем… ее вот денег.
Он кивнул на Анюту и теперь совсем уж потерялся, находя себя неловким, неуклюжим и даже неумным. Его, деревенского человека, все тут смущало, начиная от хозяина, его гостей, золотой посуды, о существовании которой он и не подозревал, особенно в таком количестве. «Вот бы в церковь…» — была первая мысль, когда он увидел все это великолепие: и стол, и картины, и особенно золотые приборы.
Все понимали, о каких деньгах говорит Олег, — и Нина, и Малыш знали о больших гонорарах Анны, не знал только Силай Михайлович. И был крайне удивлен, и даже есть перестал от изумления. Смотрел на Анюту и думал: откуда у нее деньги? И, видно, немалые, коли есть распорядитель. Не мог скрыть любопытства: