Шаляпин
Шрифт:
Да, камень стал хлебом. Безличный серый материал, обрывки музыкальных тем, клочки поэтического создания послужили певцу-художнику основою для чеканки сияющего, захватывающего образа, близкого и понятного каждому, у кого в душе еще сохранилось влечение к каким-то смутным идеалам. Создалась красота, которая останется с нами, пока не умрет последний из нас, ее созерцавших, и которая обратится в прекрасное предание для наших потомков…
“ДОН-БАЗИЛИО” РОССИНИ
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”…
Так говорит Бомарше устами пушкинского Сальери. Но что бы он сказал, если бы чудом мог воскреснуть и со своей далекой родины, вспоившей его истинно галльское остроумие, перенестись на север, в холодный Петербург, очутиться в Мариинском театре и увидать Шаляпина в “Севильском
Роль дона-Базилио, учителя музыки в опере Россини “Севильский Цирюльник”, Шаляпин включил в свой, по преимуществу трагический, репертуар позже всех остальных основных ролей, выступил в ней впервые заграницей и лишь много времени спустя-в России: сначала в Петербурге, потом в Москве. До этого мы знали у Шаляпина только одну комическую роль: Фарлафа в “Руслане и Людмиле”-и всегда чувствовали здесь какую-то связанность, малый полет вдохновения, сравнительно хотя бы с Борисом Годуновым или Иоанном Грозным, менее широкую фантазию в построении роли. Эта связанность вдохновения могла бы быть легко объяснена тем, что Шаляпину-таланту по преимуществу трагическому- не свойственно с равной силой откликаться на комическое, воспроизводя его с той же выпуклостью и цельностью, с той же художественной убедительностью. Но такое объяснение было бы ошибочным. В роли Фарлафа Шаляпин кажется нам несколько бледным не потому, что это роль комическая, а потому, что его в высшей степени жизненный талант не находит в ней для своего выражения достаточно жизненной почвы. Шаляпин заражается вдохновением лишь в тех ролях, которые чужды ходульности, неестественности, которые как можно дальше отходят от привычного шаблона европейской оперы. Например, какой художественный образ мог бы создать Шаляпин в роли Лотарио в опере А. Тома “Миньона”? Как вокальная партия, Лотарио -клад для певца, и Шаляпин, конечно, пел бы ее восхитительно. Но как живой тип, Лотарио - ничто, типичный оперный манекен. Не лишен некоторой трафаретности и Фарлаф в “Руслане”, благодаря нелепо скроенному либретто, и возможно, что именно это обстоятельство и налагает оковы на вдохновение Шаляпина, когда он, что впрочем бывает редко, поет Фарлафа.
Совсем другое дело-дон-Базилио в “Севильском Цирюльнике”. Насколько трудно было уложить в рамки оперного либретто “Руслана и Людмилу”, поэму, ничего театрального в себе не заключающую, настолько легкой задачей являлось приспособление к требованиям композитора “Севильского Цирюльника”, этой без подобной комедии Бомарше, где столько солнечных брызг яркого веселья, стремительного действия, остроумия, где все горит, искрится, сверкает. Россини был близок по духу Бомарше, и ему удалось создать прелестную музыкальную комедию, где радостное настроение так и брызжет, где в каждой ноте отражается веселье самое неподдельное, смех самый чистый, детский. Для живого творчества Шаляпина здесь открывалось благодарное поле, ибо взаимодействие слова и музыки давало артисту достаточно плодотворную почву для того, чтобы он мог взрастить на ней семена своей фантазии.
Исходя из духа либретто, близкого к подлиннику Бомарше, находя опору в звенящей задорным весельем музыке Россини, артист из небольшой сравнительно роли создал сценически! образ необычайной яркости. Ведь видали же мы столько раз того же “Цирюльника” и на русской сцене, и на итальянской, но было ли когда нибудь перед нами что либо хоть отдаленно похожее на то, что создает Шаляпин? Для дон-Базилио, подобно Мефистофелю, с годами установился шаблон, и все мы видели у самых разнообразных исполнителей все ту же безличную физиономию с бородою клином. Шаляпин, конечно, начал с того, что отбросил все традиции исполнения и, чувствуя, сколько смешного во всей комедии Бомарше, сколько смешного в этом доне-Базилио, первым долгом позаботился о том, чтобы весь он с ног до головы был олицетворением смеха, чтобы, пока он даже не произнес еще ни слова, на него нельзя было смотреть без смеха, чтобы смешным было лицо, шея, руки, вся фигура, чтобы смешною была мимика и смехом были проникнуты каждое его движение, каждая поза.
Своей цели он достиг. Его дон-Базилио - кристаллизованный смех. Едва он вошел, вы уже смеетесь. А появляется он, действительно, преуморительно. Громадного роста, он, входя, складывается пополам; его голова, укрытая мятой шляпой с длинными полями, и верхняя часть туловища выныривают из-за двери; похоже на то, что раньше, чем войти, он приложил глаза к замочной щели, потом надавил рукой половинку дверей и выпрямился, уже переступив порог. Его появление до того смешно, что волна неподдельного оживления прокатывается
Как соединение многих оригинальных черт, внешность Базилио у Шаляпина бесподобна по своему художественному правдоподобию и законченности. Огромное туловище точно нарочно соответствует словам Фигаро, которые он у Бомарше (3-е действие, явление XI) бросает Базилио “Тс, верзило, глух ты, что ли?”… Черный балахон сверху донизу часто застегнут мелкими пуговицами и перехвачен в талии широчайшим кожаным поясом; на плечи наброшен короткий плащ в виде мантильи. Рукава балахона короткие, и оттуда выставляются руки… самые удивительные руки, какие только можно вообразить: огромные, грязные, страшно подвижные. Дон-Базилио любит деньги больше всего на свете. За деньги он готов устроить ближнему своему любую пакость, за деньги он может быть глух, нем, слеп, смотря по обстоятельствам. Руки его, как магнит, готовы притянуть в любую минуту что угодно: деньги - так деньги, нюхательный табак из чужой табакерки-так табак. Если бы нужен был символ стяжательных рук, а под этим знаком Россия прожила не один десяток лет, то лучше, ярче, образнее рук. Шаляпина-Базилио не нашлось бы нигде. И эти руки в нужный момент роли необычайно точно и уместно подкрепляют значение сказанного слова, и редко приходится видеть более красноречивую пластику рук и более гармоничное совпадение жеста с музыкой.
А лицо! Какое превосходное построение головы с чисто технической точки зрения! От собственного тела тут ничего не осталось. Четырехугольный, узкий, с боков сдавленный череп с рыжеватыми волосами, густыми на затылке и сильно поредевшими спереди, сделан превосходно; нос длинный, тонкий, острый, а книзу широкий, утиный, вылеплен так как в пору было бы заправскому скульптору, - недаром же Шаляпин в часы досуга любит заниматься лепкой; подбородок сильно выступает вперед; вся шея в складках; нелепыми дугами наведены брови; глаза маленькие. На лице отражается смесь лукавства, хитрости, наглости, трусости, в соединении, в то же время, с некоторой долей добродушия. Вообще, это один из самых виртуозных сценических гримов.
И вот этот курьезный Дон-Базилио начинает проделывать свои штуки. Со стороны можно подумать, будто Шаляпин даже слегка утрирует. Да, пожалуй, если хотите, это - шарж, но доведенный до той степени художественности, когда и он становится искусством. К тому же, в вопросах шаржа надо быть очень осторожным, ибо действительность сплошь и рядом дает примеры такой оригинальности, которая, будучи перенесена в сферу искусства, может быть сочтена за карикатуру: сколько внимательному наблюдателю приходится подмечать смешных походок, смешных жестов, забавных ужимок, сколько смешного рассеяно на каждом шагу… У ШаляпинаБазилио комическое льется как-то само собой, без малейшего подчеркивания: смотрите, мол, какую я штуку делаю. Базилио необычайно подвижной малый; для него оставаться спокойным хотя бы одну минуту-своего рода испытание.
Посмотрите на его игру в то время, когда он рассказывает Бартоло, что такое клевета. Одного этого момента совершенно достаточно, чтобы составить себе полное представление о Шаляпин-Базилио; к тому же это кульминационная точка роли. Мы множество раз до него слышали эту арию, и всегда, несмотря на всю живость музыки, на сценическую естественность рассказа, она так и оставалась просто арией, исполняемой более или менее хорошо. У Шаляпина- шаблон арии пропадает совершенно, получается мастерская передача монолога Бомарше на основе музыкальности; место это очень трудное в вокальном отношении и, требуется безукоризненное владение голосом, чтобы с таким искусством, как это делает Шаляпин, произнести согретое музыкальным теплом каждое слово, чеканя чудеса выразительности и, беря себе в надежные соперницы музыку, чтобы, пользуясь всеми ее тайнами, еще более углублять смысл этой удивительной хвалы в честь… клеветы. Надо видеть, до чего живописно Шаляпин движениями всего своего тела, головы и рук иллюстрирует свой монолог: он то внезапно откинется на спинку кресла, то раскинет руки, то вытянет вертикально ладонь с растопыренными