Шанхай. Книга 1. Предсказание императора
Шрифт:
Навстречу ему попались несколько европейцев верхом на лошадях и китайцев, тащивших на спинах тяжелую поклажу.
Европеец, проезжавший мимо на прекрасной кобыле в яблоках, приветствовал его, приподняв шляпу. Конфуцианец ответил легким кивком головы. Европейцы знали, что он номинально является представителем городских властей, но понятия не имели о том, что все последние дни его мысли заняты только одним: как заставить этот город забурлить от наплыва китайских рабочих из деревень.
Потом Конфуцианцу повстречался черносутанник, следом за которым семенили трое китайских
Конфуцианец остановился и стал смаковать картинку, возникшую перед его внутренним взором: сотни, нет, тысячи крестьян, необходимых, чтобы воплотить в жизнь мечту о Семидесяти Пагодах.
Разрозненные фрагменты постепенно вставали на свои места: улица Кипящего ключа, Семьдесят Пагод, поток крестьян, заполняющий город, и ярость молодого человека, отвергнутого государственным аппаратом и считающего себя братом Бога черносутанников. По крайней мере, это было интересно.
В тот вечер жена Конфуцианца не могла подобрать нужных слов для разговора с мужем и придумать, чем его накормить. Поставив тарелку с подслащенным рисом перед дверью его кабинета, она ушла спать на свою циновку.
А Конфуцианец, уединившись в кабинете, медленно перечитал лист, который про себя уже стал называть «листом пророка».
Какой гнев! Какая бурлящая ярость! Многие люди бывали ведомы и менее сильными чувствами. Но прежде чем что-либо предпринять, он должен понять, что кроется за странными религиозными притязаниями этого человека.
У Конфуцианца не было никаких контактов с черносутанниками, и он не знал никого, кто общался бы с ними. Разве что Цзян, благодаря своим связям с французами. Большинство борделей и курилен опия располагались на территории Концессии. Именно французы привезли в Шанхай черносутанников. Он аккуратно сложил «лист пророка», положил его во внутренний карман одежды и, прихватив лакированный зонтик, вышел под вечерний моросящий дождь.
В ответ на его вежливый стук за дверью послышалось хихиканье. Затем раздалось грубое «цыц», и хихиканье умолкло. Дверь открылась. На пороге стояла Цзян, упершись одной рукой в бедро, второй — в притолоку. За ее спиной разносились звуки разудалого веселья и голоса, говорившие на незнакомом языке. Конфуцианец решил, что это, должно быть, французский.
— Ты можешь и дальше мокнуть под дождем, а можешь войти внутрь и присоединиться к остальным гостям.
Китайский язык Цзян уже стал превращаться в арго, который со временем назовут «шанхайским диалектом», или шанхайхуа.
— В конце улицы есть чайная. Ты позволишь мне угостить тебя чашкой чая? — Конфуцианец заметил, что, когда он говорит с ней, его и без того правильная речь становится просто безупречной.
— Конечно, почему бы и нет, — кивнула Цзян, заметив, что, когда она говорит с Конфуцианцем, тон у нее становится, как у самой распоследней шлюхи.
Придя в чайную, они отказались от индийского чая в пользу темного, пахнущего мускусом сорта, который выращивали в долинах Аннама. Вскоре им принесли высокие чашки с крышечками. Тонкие чайные листья плавали в воде стоймя, напоминая угрей в пруду.
— Ты знаешь французов? — нарушил молчание Конфуцианец.
— Да, некоторых знаю. Я, как тебе известно, веду с ними совместный бизнес.
— Да, но меня интересуют совсем другие французы.
Цзян посмотрела на Конфуцианца долгим взглядом. Что он за человек? Могущественный и далекий, но лишенный радости и внутренней свободы. До нее доходили слухи о том, что из-за доступности опия тяжело пострадала его семья. Кажется, речь шла о его матери и младшем брате. Но может быть, о жене и сыне? А может, история эта вообще произошла с его бабушкой и ее ребенком. Цзян внимательно всматривалась в лицо Конфуцианца. Он выглядел старше, намного старше, чем пять лет назад, когда в день аукциона впервые переступил порог ее борделя вместе с мандарином из Пекина.
— У меня много знакомых среди живущих здесь французов.
— Благодаря опиуму…
— Да, благодаря тому, что я продаю опий и девочек.
— Понятно, — проговорил Конфуцианец, явно чувствуя себя не в своей тарелке.
Она перегнулась через стол и погладила его по руке, а он поднял взгляд и едва не утонул в ее глазах.
— Чем я могу тебе помочь? — улыбнулась Цзян.
— Так ты знаешь французов?
— Некоторых знаю, я тебе уже говорила.
— Шлюх или священников?
— И тех и других.
— Да, я об этом слышал.
— Насколько я понимаю, тебя интересует не шлюха, а священник?
— Именно так.
Настала ее очередь сказать:
— Понятно…
— Особый священник — влиятельный, который согласился бы поговорить о молодом китайце, полагающем, что он брат Иисуса Христа.
Женщина поставила чашку и посмотрела на собеседника. Тот не шутил. Он никогда не шутил и не будет шутить. Конфуцианцы всегда говорят серьезно.
— То есть тебя интересуют мятежники?
Конфуцианца удивило то, как быстро Цзян разгадала его помыслы. Именно это ему нравилось в ней. У Цзян тоже был интерес к мятежникам. Некоторые из них зачастили к ней в заведение, чтобы смотреть оперы, которые писала и ставила на сцене ее талантливая дочь Фу Тсун. Мятежники никогда не выпивали и не водили девочек в задние комнаты, но зато зачарованно слушали певцов, которые щедро делились магией своего искусства с клиентурой Цзян.
— Ты хочешь встретиться с влиятельным священником из большой церкви?
— Да.
— Для чего?
— Чтобы он объяснил мне, каким образом Иисус, родившийся так давно, может иметь брата, который живет теперь среди нас.
— С точки зрения догматов веры все это абсолютнейшая чушь. Бред сумасшедшего, — сказал через переводчика отец Пьер и положил тайпинский религиозный памфлет, который дал ему Конфуцианец, на самый дальний конец стола, словно опасаясь, что тот может заразить другие важные бумаги, лежавшие на тиковой поверхности столешницы.