Шанс для динозавра
Шрифт:
– О чем еще ты хотел бы узнать?
– Почему ни ты, ни Морис не поговорили со мной прямо?
– Ты не желал слушать.
– И поэтому вы попытались устранить меня. – Барини не спрашивал, он констатировал. – Сначала при помощи клана Шусси, причем накануне встречи, на которой еще можно было договориться. Затем подсылали убийц…
– О чем ты? – очень натурально удивился Отто. – Ну, даешь… Зачем нам устранять тебя? Хочешь, поклянусь? Кому ты был нужен мертвый – нам или Империи? Это же просто, как дважды два!
– Если не ты, то Морис подослал этого Шассугу.
– Чепуха!
Барини не поверил. Рядом с ним сидел враг, рядящийся в друга. Да неужели можно забыть тысячи и тысячи напрасно оборванных жизней? Храброго Крегора, опытного Триггу, бесстрашного Думбу, наивного и верного Дарута? А десятки, если не сотни тысяч жертв среди горожан и крестьянства – это вам как, соратнички? И ради чего? Ради спасения этого мира, ради того, чтобы дать ему шанс, – на это еще можно согласиться. Стиснуть зубы и идти до конца – по крови, по гною, по грязи… Но устроить всю эту кровавую баню только для того, чтобы от Империи отпала всего-навсего еще одна провинция?..
Ни забыть нельзя, ни простить.
И если Отто и впрямь лично не причастен к покушениям, а причастен только Морис, это все равно ничего не меняет.
Слишком хорошо помнилось ошеломительно-горькое открытие: предали! Друзья предали! Не Гама ли учил, что предавший доверившегося хуже убийцы?
– Никогда не получается так, как задумано, – по-прежнему не глядя на Барини, молвил Отто. – Наверное, это закон такой: делаешь одно – а получается другое. А если в конечном итоге получается все же более или менее то, что ты хотел, то оно получается совсем не так, как ты хотел. Разве нет?
Барини отмолчался.
Под днищем флаера проплывали горы – несуразная толчея заснеженных вершин, дикая и необитаемая здесь, но служащая прибежищем горских кланов южнее, где и долины пошире, и климат получше. Далеко справа лениво дымил вулкан Брумгрум.
– А теперь ты ответь мне на один вопрос, – сказал Отто. – Откровенность за откровенность. Что ты тогда выбросил в космос?
– Когда именно?
– В самом начале, между Землей и Марсом. Пятые или шестые сутки полета. Помнишь? Ты вышел наружу, полез посмотреть, что там стряслось с шарниром внешней антенны. В контейнере с инструментом у тебя лежал сверток, а вернулся ты без него. Круглый такой сверток. Тогда ты не сказал, что это было, и потом не сказал. Может, теперь скажешь?
– Это был глобус, – ответил Барини. – Что смотришь? Обыкновенный маленький глобус чуть больше грейпфрута размером. Лакированный. Без подставки. Из числа моих личных вещей.
– Зачем?
– Просто захотелось.
– Понимаю, – сказал Отто. – Маленькая Земля, а главное, новая. Это было символично. Все мы хотели найти новую Землю, раз уж тошно нам было жить на старой. Не верили, что найдем и что вообще выживем, а все-таки мечтали…
– Мы ее нашли, – равнодушно ответил Барини.
– И что?
– В каком смысле?
– В прямом. Мы нашли то, что искали, а ты как будто не рад.
– Мы не справились, – сказал Барини. – А затевать новую попытку – поздно. Да и не по силам уже.
– Тебе – да, – сказал Отто.
Барини вздрогнул. И сам удивился: оказывается, он еще способен по-детски обижаться!
– И тебе, – ответил он с вызовом.
– Вот именно! – ничуть не обиделся Отто. – И мне, и тебе, и Морису! Нам только казалось, что мы способны изменить этот мир, спасти его будущее хотя бы ценой большой крови… экие злые самаритяне, ха-ха! Но мы не способны, не надо себя обманывать. Земная зараза сожрала и нас, мы дефектны от рождения. Мы динозавры, уже не способные измениться, чтобы выжить. Там, где нормальный средневековый варвар действует совершенно рефлекторно, мы рассуждаем. Терзаемся: а нельзя ли было как-нибудь обойтись без крови? Потом бросаем толпы в мясорубку и сокрушаемся: ах, какой кошмар! И виним время и нравы – только не себя. А жестокость, как и милосердие, это не человеческие качества толкового монарха, между прочим. Это инструмент. Почему ты не сажал попов на кол?
– Потому что это было не нужно, – сердито ответил Барини. – Учение Гамы – учение добра и справедливости.
– Всеблагая церковь тоже не учит изуверству, между прочим! И тем не менее… Жгла она твоих людей?
– Жгла.
– А ты что же? Жалел невиновных? Играл в благородство?
– Играл так, как считал нужным.
– И что в сухом остатке?
– То, что мы, трое землян, трое друзей – я так думал, по крайней мере, – не смогли договориться, – сказал Барини. – Уж если мы между собой так… то на что же мы замахивались, а? Какое право имели? Творцы истории!.. Стрелочники!.. Не те слова. Ты прав – мы динозавры.
– Перестань, – сказал Отто. – Я все понимаю. Это пройдет.
Помолчали еще.
– Я должен был бы свернуть тебе шею, – со злой усмешкой сказал Барини. – Знаешь, я мог бы это сделать голыми руками – а вот нет, представь себе, никакого желания. Устал… Ты не дергайся, я не знаю, что ты держишь в кармане, и знать не хочу. Успокойся. Все-таки мы были друзьями… Барини было бы наплевать, он и умирая вцепился бы тебе в глотку. А я снова Толя Баринов, неудачник и динозавр. Какая у динозавра перспектива? Был у меня один шанс, да и тот друзья отобрали…
Флаер вошел в облако. Исчезли горы, исчез весь мир, кроме утлого суденышка, ныряющего в воздушных ямах, и лишь один человек был рядом, но, казалось, лишь увеличивал собой колоссальную звенящую пустоту…
– Ты имеешь право злиться, – признал Отто после долгой паузы. – Но послушай, у нас ведь не было другого выхода. Ты сам нам его не оставил. В результате пришлось выкинуть тебя из игры. Мне жаль, что так получилось. Лично против тебя мы ничего не имеем. Постарайся забыть. Тебе надо спокойно все обдумать, и такая возможность у тебя будет, а потом ты вернешься в игру, обещаю…
– А куда мы летим? – спросил Барини.
На третьем году жизни каторжанина Арапон перестал думать о побеге. Все равно эти мысли ни к чему не вели. Тапа оказался прав: бежать нетрудно, когда нет надсмотрщиков, но куда? В дикие леса? Хищным зверям понравится нежданный обед.
Постепенно Арапон уверился: он вовсе не попал в иной мир. Он в том же мире, только данная его часть отделена от обжитых людьми мест высоченными горами. Это было ново! Но и не вело ни к чему.