Шапка Мономаха
Шрифт:
И как раз сегодня, будто назло, Ермолову совсем не удавалось собраться с мыслями, а час, единственный нужный ему, как воздух, утекал безвозвратно по минутам. В голову лезла всякая второстепенная чушь. Так бывает, и от хронического переутомления тоже, когда самому себе уже невозможно приказать думать о чем-то определенном. Кому другому – пожалуйста, а вот себе, шалишь, не выходит. И ум его терзался по пустякам. Вот тоже – о вчерашней выходке Турандовского в Государственной думе, и ведь наверняка уже попало во все международные информационные агентства. Конечно, разбираться с Турандовским не его забота, но как же некстати! Сам по себе умеренно правый депутат, либеральный фракционист был бы еще полбеды, но в контексте текущих дел, о тайной подоплеке которых Турандовский не имел понятия, заявление его могло подтолкнуть тот самый крайний камешек, способный вызвать обвал. А ведь «принцессу Турандот» предупреждали уже не раз: не рвись поперед батьки в пекло, не трави зайца танками, – да видно, без толку. А прозвище вышло удачным, как говорится, будто по мерке сшито. И за капризный нрав, и за
А ситуация на восточном фронте государственной политики и впрямь чем далее, тем прочнее становилась все более ахово-пиковой. Это были просто какие-то семь лет невезения, и их причину Ермолов себе объяснить не мог. Старался он сам, старались преданные ему лица, и даже некоторые не преданные, но радеющие за страну. И все усилия словно бы высвистывались в никуда. Будто бы и он сам, и все его правление было кем-то свыше проклято. Это, конечно, ерунда полная. Статистика событий и теория вероятностей. И на ком-то эта теория должна же отыгрываться. Вот если его предшественнику часто до сверхъестественности везло на голом нуле, то, стало быть, по закону больших чисел непременно выпадет и время крайних неудач. Сначала, правда, все шло хорошо, может, Ермолову удалось зацепить хвост старых поблажек, дарованных судьбой. Но затем, поначалу будто легкой грозовой тучкой, а после и огненным мечом над головой, зависла беда. Особенно в последний год. Когда все, казалось, удалось преодолеть, и даже в Ичкерийском ханстве показался свет в окошке. И Россия смогла доказать всем неверующим, что еще вполне в силах наподдать кирзовым сапогом под зад своим недругам за дальними и близкими морями. Иногда Ермолову мерещилось, и даже снилось однажды в ночном кошмаре, что некая рука свыше мокрой грязной тряпицей стирает с грифельной доски времени результаты и успехи всех его усилий. Пакость была такая, что он от ужаса даже не спал более в ту ночь.
И денег в казне полно, и за баррель дерут так, что Луну можно осваивать прямо сейчас. И кто надо сидит на исправлении там, где ему и положено, и губернии приведены кое-как к одному знаменателю, и армейские почти не жалуются, и гражданские не слишком голодают, а напротив, теперь желают зрелищ. Живи да радуйся, а как угробишь себя трудами, то, может, и памятник отжалеют на непоследней площади. И выйдет второй Ермолов не хуже первого.
Только зараза, что идет с Востока, плевать хотела на все его планы. Идет-то она с Востока, да ведь и на Западе словно белены объелись, пытаются нарочно столкнуть лбами, и самим невдомек, какого джинна выпускают на простор. Обклались по первое число заокеанские союзнички и перевели стрелки, а у него народонаселения на безразмерной территории сто двадцать миллионов курам на смех. И жадных глаз вокруг полно. Пока страна спокойно спит, а что будет завтра? И подумать страшно. Тайные переговоры с Объединенным Халифатом провалились, спроси почему, ведь все же, что могли, сделали. А теперь жди скандала и с багдадскими послами из Новой Вавилонии, тут уж спасибо Турандовскому, что удружил. И разведка доложила дружно, что копят, копят они там за пазухой здоровенные томагавки. Хорошо, хоть товарищ его верный, господин президент Султан-Гиреев, хозяин Семиградья, пока прикрывает ему и себе задницу. Но и за него могут взяться в любой момент, граница – вот она, под боком. А там Белопалатинский космодром и еще много чего интересного. Долбанут – так костей не соберешь. Ермолов и без того уже отдал негласный приказ сократить международные новости по всем каналам до минимума. Пусть пока сообщают об открытии свежеустроенных храмов и о святых мощах, по его же распоряжению нещадно таскаемых из одного конца страны в другой, даже и из Афона выписал на поклонение останки Святой Магдалины. Патриарх пусть и ворчит, но пока терпит, хотя поток богомольцев ныне такой, что впору мавзолей отдавать под странноприимный дом.
Тут, однако, уединенное его пребывание, как и ход неутешительных мыслей, было прервано. Впрочем, сам же велел: в девять утра как штык, что бы ни случилось. Вот Альгвасилов и явился, не самый важный, но любимый его референт, хороший парнишка, преданный ему, как фанатичный индус колеснице Джаггернаута.
То да се. И нежданно – вроде как заминка в расписании. Ермолов вопросительно поднял бровь.
– Отец Тимофей очень просит принять, – осторожно поведал Альгвасилов и немного зацвел румянцем на свежих щеках.
Это было действительно необычно. Духовник не духовник, а скорее давний друг сердечный, каких наживают в невзгодах – вроде и ничем не примечательный приходской протоиерей, теперь по его воле – официальный исповедник президента. И ведь не возгордился. Только издергали беднягу отца Тимофея всего: попроси того да попроси этого, – а он и отказать не может, и к Ермолову не пойдет с челобитной ни за что, скорее язык свой проглотит. Вот он и приказал стороной дознаваться о
Но никогда отец Тимофей не напрашивался к Ермолову сам. Ждал, когда позовут, понимал, что мальчик Вова давным-давно вырос и перерос его самого и что в его силах лишь посочувствовать безмерной ноше, возложенной отныне на его бывшего младшего друга. Значит, случилось нечто экстраординарное, раз отец Тимофей просит о встрече, да еще столь официальным образом.
– Хорошо, Витя, сообщи преподобному – приму завтра. У себя, в Огарево.
– Будет сделано, Владимир Владимирович. Вот тут еще… – Альгвасилов всегда мялся, как первоклассник, внезапно захотевший пописать у доски с задачкой, когда ему выпадала необходимость первому поведать своему вышнему начальству неприятные известия.
– Ох, Витя, не тяни. Выкладывай свое «тут еще», – несколько раздраженно поторопил Ермолов заботливого помощника. С одной стороны, Витя наивным таким способом хотел как бы подготовить любимого шефа к нехорошим новостям, а в реальности только напрасно мотал Ермолову душу в ожидании.
Ну так и есть – копия протеста МИДу, да еще с плохо завуалированными угрозами. Чуть ли не ультиматум: или публичные извинения, или посол Новой Вавилонии немедленно покинет пределы страны. И ведь придется извиниться. Вчера еще выкатился бы вон этот нахальный посланец, да еще наподдали бы ему на прощание: за такие ноты морды бить надо, как сказал бы в своей лихой молодости тот же отец Тимофей. Но сегодня нельзя. Малейшее обострение смерти подобно. Ну ничего, даст Бог, пронесет, тогда припомнит еще лично он, Ермолов, сегодняшнее унижение. Зато Турандовского пора ставить на место.
– Ты вот что, Витя. «Принцессу» нашу на месяц от всех эфиров, теле и радио, отстранить, к людям не выпускать, в Думе скажи Котомкину, я велел: Турандовскому слова не давать и вообще речи его в план не ставить. Пускай охолонет немного.
– Давно пора, Владимир Владимирович, – с энтузиазмом откликнулся Альгвасилов; сказать что он недолюбливал «принцессу» – значило бы жестоко исказить истину.
А дальше день навалился на Ермолова в полную силу и даже хватил через край, выжав из него и тот восьмой пот, который в народе прозывается кровавым. Про отца Тимофея он, конечно, позабыл, хотя просьба его и кольнула тревогой. Но до тревог ли сейчас, когда кругом тебя бьют громы и молнии, а громоотвода нет и не предвидится.
Конечно, об отце Тимофее ему напомнили в соответствующее время, а было оно уже и поздним. Но это даже хорошо. В доме, вернее на том крошечном островке частной жизни, который Ермолову милостиво оставлял протокол, душевного и скромного протоиерея любили. И жена Ермолова, Евгения Святославовна, и особенно дочь Лара. Иногда Ермолову даже казалось, что между Ларой и преподобным существуют некие секреты, ему не пересказываемые, и что даже его собственная жена этим секретам потворствует. Домашних Ермолов держал жестко, а те в свою очередь платили ему благоразумным подчинением, хотя и как бы нарочитой отстраненностью. Конечно, и Женечка и Лара все обо всем понимали, но и человек, даже самый верный и любящий, всего лишь земное существо. Само собой, порой и им хотелось, чтобы у Ермолова на первом месте были собственные жена и дочь, а уж государственные интересы на втором. Но это-то как раз получалось невозможным, и иногда, очень сдержанно, Ермолову давали понять обиду. В особенности Лара. Чувствовала, что отец обожает ее до безумия и оттого именно закручивает гайки, часто и сверх меры, потому уходила от него куда-то глубоко в себя, вывешивая как бы табличку «в доступе отказано». Ермолов не сердился, а думал только, что вот уйдет он на покой, если с его заботами доживет, конечно, до этого благословенного времени, и там уж и тогда уж раздаст долги и дочери, и жене. Намерение его было неосуществимым абсолютно, но утешало.
Привыкший всего и всегда добиваться практически в одиночку, Ермолов мало чего в жизни боялся и мало чем брезговал. Но не принадлежал и к числу тех, кто гордо шагает по трупам. В президенты огромной страны он и в самых честолюбивых мечтах не стремился никогда, он вообще не ставил себе планку выше, чем на один следующий шаг. Может, поэтому и взобрался на самую вершину недосягаемой горы. А долгие годы преодолений, больше самого себя, чем случайных обстоятельств, научили его ценить скрытые заслуги, а не шумные и показные достижения. Хотя и унижений «ни за что», и тяжких компромиссов, кои нельзя было обойти, пережить ему выпало достаточно много.