Шарль Перро
Шрифт:
Когда отец вернулся, Шарль уже не плакал. Он только крепко стиснул зубы.
— Ну, успокоился, Шарль? — улыбнулся отец.
Мальчик ничего не ответил. Он считал, что отец поступает жестоко, бросая его одного. Шарль даже не поднял глаз и не кивнул отцу на прощание, а только еще крепче сжал зубы и уцепился пальцами за крышку стола.
Отец провел рукой по волосам сына и долго — так казалось Шарлю — шел через класс, а потом обернулся, махнул рукой и вышел, а вскоре вошли еще несколько родителей с детьми. Класс наполнялся.
А потом, когда классная комната уже была полна, вошел учитель — высокий, худой, в черной шапочке поверх седого парика и в черном камзоле. Поздоровался, сел, оглядел класс.
— Давайте знакомиться, — весело сказал он. — Меня зовут Жан Гриншер. Я буду вас учить читать и писать по-латыни, познакомлю с самыми обычными вещами, и вы увидите, что они не так уж и обычны. А теперь назовите свои имена.
Он поднимал одного за другим мальчишек, и те — кто робко, кто посмелее — называли себя. Когда очередь дошла до Шарля, тот продолжал сидеть как приклеенный.
— Ну что же, мальчик, — ласково улыбнулся ему учитель, — встань и назови свое имя.
Шарль едва смог пересилить себя и подняться, а вот голос ему совсем отказал и губы стали как каменные. С большим трудом учитель выяснил его имя, а вот фамилию, сколько ни бился, так и не смог узнать. Тогда учитель подошел к мальчику, вынул из его сумки тетрадку и прочел надписанную отцом фамилию.
— Перро? — удивился учитель. — У меня учились Перро Жан, Пьер и Клод. Николя и сейчас учится. Это твои братья? Так ведь?
Шарль кивнул головой.
— Так это же лучшие ученики коллежа! Ты должен учиться как они!
Мальчик молчал.
После урока чужие мальчишки окружили его и стали шипеть и шепелявить, передразнивая его ответы. И мальчик опять заплакал.
Так началась его учеба в коллеже. Ему было тогда восемь с половиной лет…
В коллеже было четыре факультета: искусств, медицины, права и теологии. Николя учился на последнем, Шарль на первом — факультете искусств. В коллеж принимали с девяти лет, Шарля отдали на полгода раньше. Родители надеялись, что он за эти лишние шесть месяцев лучше освоится.
Коллеж находился на улице Сен-Жан де Бове. В момент поступления туда Шарля им руководил Жан Гриншер, королевский профессор латыни. Один из лучших преподавателей Парижа, он стремился проводить реформы, желая улучшить дисциплину и учебу одновременно, чтобы не дать детским умам оказаться в коварных сетях иезуитского ордена, который все шире распространял свое влияние.
Жан Гриншер был поклонником гениального чешского педагога Яна Амоса Каменского, книги которого — «Открытая дверь языков» и «Преддверие» — всегда лежали на его учительском столе. Эти учебники латинского языка он считал лучшими.
Латынь в ту пору была языком ученых и вообще образованных людей. Ею пользовались и в чтении, и в переписке, а часто и в разговоре. Без латыни человек не мог шагнуть в мир знаний, ибо на этом мертвом языке были написаны главные книги — как научные, так и художественные. Поэтому на Жане Гриншере лежала самая трудная миссия — научить детей свободно читать, писать и говорить на латинском языке. Самым главным нововведением, подхваченным им, было то, что он предпочитал грамматики, написанные на французском языке, а не на латыни.
На занятия профессор приходил всегда безукоризненно одетым: на его камзоле черного шелка лежал, почти покрывая плечи, широкий белый отложной воротник. Штаны его были ниже колен затянуты черным шнурком, концы которого свисали на синие, зеленые или красные чулки. Сапоги были всегда хорошо начищены. Такой же чистоты в одежде он требовал от учеников. Конечно, он понимал, что на первой же перемене дети станут бегать, тискать друг друга, падать и придут на второй урок помятыми, а иногда и выпачкавшись. Он сам был таким же в детстве. Но в коллеж тем не менее все должны были приходить опрятными.
Шарлю сшили несколько разных по цвету камзольчиков с небольшими округленными отложными воротничками, штаны с завязками под коленями, разноцветные чулки, несколько пар туфель. Круглую шапочку Шарль надевал уже при выходе, и длинные, до плеч волосы ниспадали из-под нее широким «водопадом».
Жан Гриншер приметил Шарля Перро, пожалел и взял под свою защиту. Он только не мог понять, как у бойких бедовых братьев мог вырасти такой тихоня и плакса.
Первые годы учебы в коллеже стали для Шарля настоящей пыткой. Он боялся учителей так же, как и отца и мать, которые учили с ним уроки по вечерам. При этом они постоянно кричали на него и шлепали за то, что он не может выполнить самое простое задание. «Мать потрудилась научить меня читать… Мой отец брал на себя труд заставлять меня повторять уроки по вечерам после ужина», — вспоминает он в «Мемуарах». И если бы не эта помощь отца и братьев, очень скоро его выгнали бы из коллежа как неспособного. С большим трудом, через слезы и муки, родные добивались от Шарля, чтобы он выучил задание, и на уроке он автоматически отвечал вызубренное накануне. Позднее, когда он добился некоторых успехов в латыни, отец стал требовать от него — как и от Николя — повторять основную суть урока на латинском языке.
«Этот метод, — вспоминал Шарль, — очень хорош для развития тех, кто учится, для проникновения в сущность авторов, которых они заучивают наизусть».
С Николя отец «расправлялся» быстро, зато с Шарлем ему приходилось изрядно поработать, чтобы тот наконец преодолел свою робость и сносно изложил материал.
— Не знаю, Пакетт, — жаловался он жене после этих занятий, — что будет делать Шарль в старших классах? Он не осилит программу!
— Все в руках Божьих, — часто отвечала жена, не поднимая глаз от вязания. При этом — не часто, но бывало — у нее опять вырывалась все та же крамольная фраза: «Ах, если бы был жив Франсуа…»
Жан Гриншер учил детей видеть и понимать окружающий мир. Он рассказывал им о небе, об огне, о воздухе, об облаках, о земле и богатствах ее недр.
С восхищением он рассказывал ученикам о великих ученых и писателях Древней Греции и Древнего Рима, которые «открыли для нас мир», и читал по-латыни отрывки из произведений Аристотеля, Вергилия, Цицерона, Ювенала, Плутарха. А Гомера не читал, а пел по обычаю древних рапсодов (странствующих певцов). Некоторые мальчишки в перерыве передразнивали, как он «воет на Луну». И в самом деле, было необычно слушать, как учитель делает ударения на каждой стопе гекзаметра и размахивает в лад руками. Шарль в эти минуты не замечал «чудачеств» старика. Холод наслаждения пробегал по его телу. Божественные гекзаметры переливались и шумели, как волны: он видел прощание Андромахи и Гектора, представлял Одиссея, тоскующего по своей Итаке, и сердце его щемила сладкая боль по Элладе — родине богов, родине всех, кто любит красоту. Слезы дрожали в голосе учителя, слезы текли по желтым щекам его, слезы текли по нежным щекам Шарля.