Шатуны
Шрифт:
Когда дед Коля, Клава и Милочка внеслись в комнату, Лидинька уже была почти без сознания…
Только истошный крик: «Ты убьешь ее, ирод!» — вдруг спугнул Павла и он словно очнулся. Прибежала даже соседка-старушка Мавка. Разбухший от водки Павел, покачиваясь, ушел из дому.
Лидинька оказалась очень плоха; она с трудом пришла в себя; хотели было вызвать неотложку или скорую помощь; но Лида отчаянно замотала головой…
— Шум будет… Так уляжется, — прошептала она, остановив свои, ставшие вдруг широкими, мутно-помойные глаза на пятне в углу, — не сообразила я, что он так сразу взбесится.
VII
Среди ночи Лидиньке стало плохо; но сама она не могла понять, умирает она или ей это снится.
Червивое, изъеденное дырами пространство окружало ее со всех сторон. А изнутри точно подкатывались к горлу черти. Это было так странно, что ей не пришло в голову ни встать, ни звать на помощь. На минуту у нее мелькнула мысль, что она наоборот, выздоравливает.
В комнате было чуть светло. Вдруг она увидела в полутьме, сквозь боль и реальность, что половица в углу медленно приподнимается и чья-то громоздкая, черная, согнутая фигура вылезает из-под пола.
Хотя сердце ее заколотилось, она не вскрикнула, словно этот человек был лишь продолжением ее безмерного, предсмертного состояния. В то же мгновение, червивое, в дырах пространство скомкалось в Лидиных глазах и молниеносно вошло в эту фигуру, которая теперь осталась единственной концентрацией Лидинькиной агонии, одна в комнате.
Федор, словно прячась от самого себя, подошел к постели и сел на стул.
— Попасть надо в точку, попасть, — думал он. — Чтоб охватить душу. Омыть. Только: когда смерть… смерть, самое главное, — и он тревожно, но с опустошением, взглянул на Лидиньку.
Та смотрела на него ошалело-изумленно.
— Не балуй, Лидинька, — тихо вымолвил Соннов, притронувшись к ее одеялке, — не дай Бог прирежу. Я ведь чудной. Поговорить надо.
Черти, внутренние черти, по-прежнему подкатывались к горлу Лидиньки: она чуть сознавала, где находится. Почему-то ей показалось, что на голове у Федора темный венец.
— О чем говорить-то, Федя, — прошептала она. Ее лицо пылало; черты окостенели, как перед смертью, но глаза струились небывалым помойным светом, точно она испускала через взгляд всю свою жизнь, все свои визги и бдения.
— Кажись, сама умирает, — удивленно обрадовался про себя Федор. — Значит, все проще будет.
— Федор, Федор, — пролепетала Лидинька и вдруг погладила ему колено, может быть для того, чтобы не пугал ее вид Соннова.
— Погостить пришел я, — ответил, глядя в стену Федор. — Погостить.
— Погостить… Жар тогда приподыми… Жар, — метнулась она. Федор резко сдернул с нее одеяло, наклонился, и вдруг приблизив свое лицо к ее горящему личику, стал обшаривать ее глазами.
— Чего ты, Федя?! — она посмотрела на его рот. Между тем из глубин что-то выталкивало ее сознание.
— Помрет, помрет, бестия, — думал Федор и лихорадочно шарил рукой не то по подушке, не то по волосам Лидиньки. — Вот тут… Вот тут… Но больше всего в глазах…
Он вдруг отпрянул и остановил на Лидиньке свой знаменитый, тяжелый, замораживающий непонятным взгляд.
Она замерла; на миг выталкивание сознания прекратилось; «не поддамся, не поддамся», — пискнула она внутренним чертям и опять застыла зачумленная взглядом Соннова.
— Переспать с тобой, Лида, хочу, — громко сказал Федор.
Полумертвенькое лицо Лидоньки вдруг кокетливо повернулось на подушке.
Не сводя с нее дикого, пристального взгляда, Федор, осторожно, почти скованно, стал снимать штаны…
Когда он лег и его глаза, на мгновенье потерявшие Лидоньку, опять приблизились к ее лику, он увидел на ее пылающем, полуживом личике выражение судорожного, хихикающего блаженства; ее лицо сморщилось в гадючной истоме и спряталось на груди Федора, словно стыдясь неизвестно чего.
Федор же думал только об одном: о смерти. Идея так неожиданно охватившая его в подполье была овладеть женщиной в момент ее гибели. Ему казалось, что в это мгновение очищенная душа оголится и он сцепится не с полутрупом, а с самой выходящей, бьющейся душой, и как бы ухватит этот вечно скрывающийся от него грозный призрак. Тот призрак, который всегда ускользал от него, скрываясь по ту сторону жизни, когда он, прежде, просто убивал свои жертвы.
Лидинька между тем начала хохотать; ее лицо раздулось от противоестественного хохота, который заглушался как в подушке огромным телом Федора.
Она хохотала, ибо что-то сдвинулось в ее уме и наслаждение стало присутствовать среди воя чертей и смерти.
Федор между тем искал Лидину гибель; внутреннее он чувствовал, что она близка; он задыхался в неистовом ознобе, нащупывая ее как крот; глядел в истлевающее лицо Лидиньки и держался, чтоб кончить в тот момент, когда она умрет, на грань между смертью и жизнью.
Лидинька ничего не понимала; ее трясло от прыгающей бессмыслицы…
— Ретив, ретив, Фединька… Полетим, полетим с тобою… Из трубы, — пискнула она.
Вдруг что-то рухнуло в ее груди и она разом осознала, что умирает. Она замерла, глаза ее застыли в безмолвном вопросе пред пустотой.
Теперь уже только слабая тень сексуальной помоечности мелькала в них.
Федор понял, что конец близок; чуть откинув голову, неподвижно глядя ей в глаза, он стал мертвенно душить ее тело, давить на сердце — чтоб ускорить приход желанного мига. «Помочь ей надо, помочь», — бормотал он про себя.
— Заласкал… Навек, — слабо метнулось на дне ума Лидиньки.
И вдруг все исчезло, кроме одного остановившегося, жуткого вопроса в ее глазах: «Что со мной?.. Что будет?». Федор сделал усилие, точно пытаясь выдавить наружу этот вопрос, этот последний остаток идеи.
И увидел, как ее глаза вдруг закатились и Лидинька, дернувшись, издала смрадный хрип, который дошел до ее нежных, точно усеянных невидимыми цветами губ.
В этот миг Федор кончил…
Ошалевший, точно сбросивший ношу, он сидел на постели рядом с трупом Лидиньки и шарил рукой вокруг себя. Сравнил свое облегчение с ушедшей душой Лидиньки. У него было такое ощущение, точно он соприкоснулся с невидимым, которое стало плотным. В доме было по-прежнему тихо. Даже мыши шуршали неслышно.