Шаутбенахт

Гиршович Леонид Моисеевич

— И я-я т-тебя п-п-приговорил, Иосиф Сталин. Р-рас-стрел. — И выхватывал из-под мышки свой деревянный автомат и давал очередь: — Та-та-та-та-та-та-та. — Но, выпивший, он мазал. И тогда снова: — Я т-тебя п-п-при-говорил, Иосиф Сталин, к расстрелу. Та-та-та-та-та-та-та. — И снова: — Именем нар-рода. Я тебя приговорил…

Я подошел к нему и сказал:

— Старый солдат, твой майор клянется тебе, что он отомстит за тебя.

Вскоре майор Еремеев вступил в Москву. К тому времени враг уже был напуган смертельно. Он скрывался от правосудия в подземном дворце из железа, внутрь которого вел всего лишь один ход, но зато имелось множество потайных выходов. Днем и ночью гудели электрические

провода, вспыхивали лампочки. Глухонемые диспетчеры принимали и передавали сигналы. Слепые механики конструировали машину, которая могла бы пожирать будущее. Сталин неумолимо обрастал кольцами лет. Уже семьдесят три насчитывало их тело его, и безглазый косец мерещился ему в каждом предмете. Как мучился он страхом смерти! Даже в полночь, когда все люди спали, его не мигающие от ужаса глаза по-совиному горели, будто бы среди черных ветвей. Три стены он воздвиг вокруг себя. Первую составляли обманутые, они выедали в хлебе мякиш, пили кипяток и носили передачи. Вторую составляли обманщики, они разворачивали бутерброды, пили кровь и носили синие галифе. И третью — собаки с человеческими именами. Они носились по всему дворцу, размахивая огромными, подобными змеям, хвостами. Попадались среди них и с львиными гривами, и с тремя головами — у этих последних кончики красных языков, свисавших из раскрытых пастей, обычно слипались. Стало ли страшно майору Еремееву? Ни чуточки. Было ли трудно майору Еремееву? Неизреченно. Но на то и был он майор, на то и горели в малиновых уголках его воротника майорские ромбы, чтобы прорвать все круги оцепления, и там, где майорство его спотыкалось, приходило на помощь отцовство.

С обманутыми (шепотом):

— Слушай.

— Что?

— Дай пройти.

— Не-е.

— Что «не», что некаешь, дурак…

— Что? Обзываться? Так я живо…

— Да тише ты. Передачи носишь?

— Ну…

— Я пронесу.

— Да нельзя мне, пойми.

— Что «нельзя», давай показывай, что у тебя?

— Да вот иголка, яичко…

— Больше ничего?

— Заварочки немного.

— И все? Бедно живешь.

— Что?! Агитируешь? Я, знаешь, быстро отправлю, куда следует.

— Да ладно тебе. Водку пьешь?

— Ох…

— Что заохал, пьешь или нет?

— Пью, мил человек, пью.

— Пропустишь, тогда дам.

— Ох… искуситель.

— Да что ты боишься? Живет хужее собаки, чай пустой пьет, кукишем хлебным закусывает, а еще боится.

— Опять за свое? Опять агитируешь? Сейчас сообщу, кому надо.

— Да погоди ты. Скажи лучше прямо, за водку готов пропустить?

— Готов. Готов, милый человек. На все за нее готов.

— Тогда забирай и будь здоров.

— До свидания, папаша… постой ты, совсем забыл, как с передачкой-то?

— Ну, суй сюда… да не пей хоть на посту, дождись смены.

— Отстань.

— Засудят же.

— От-стань, говорю, идешь и иди. Эх, все равно пропадать.

Так миновал я первый пояс обороны Москвы. Дальше стояли отборные части. С этими разговор короткий.

— Кровопийца!

— Чего… ах ты, старый хрен! Я думал, свой кто зовет. Да я тебя, батя, за «кровопийцу»… Эй, Андропов!

— А у меня гостинец.

— А ну покажь какой? Андропов, принеси-ка, голубчик, свеженьких газет.

— Ты, душегуб, только и знаешь, что кровь пить, а вот кока-колы не хочешь?

— Отец… ты шутишь… настоящая кока-кола?

Оставался третий пояс, где человеческой власти приходит конец и начинается царство собак. Они рычали, носились поодиночке и парами, как в упряжке, высматривали что-то вдали. Иногда, чтоб лучше видеть, одна становилась передними лапами на спину другой. Едва я появился, вся свора кинулась ко мне. Впереди, стуча лапами, скакало трехголовое чудовище, склеенные слюной языки высунулись красным трезубцем. На мгновение они разлетелись, задев о камень, но тут же стрезубились вновь.

— Не меня! Не меня! Того, кто пропустил! — только и успел крикнуть майор Еремеев, чтобы хоть на мгновение наполнить оторопью собачьи извилины, а уж как этим мгновением воспользоваться, тут его учить не надо было.

«А в самом деле, кто пропустил?» — сверкнуло внутри собачьих морд.

— Синие штанины — вот кто!

«Синие штанины… Расставили ноги, что ли?»

— А за что пропустили-то, главное.

«Совсем запутались. Синие штаны ни за что не пропускают. А за что пропускают, стало быть…»

— За кока-колу!

«Но это же… Валютная операция! Идеологическая диверсия!! Гау! Хав!»

Все сразу наполнилось радостным лаем. Псы знали отлично, что это, а знать на отлично — страшно рррадостно. Ррррр!

Майор Еремеев проводил глазами свору, пока она не превратилась в еле различимую точку, и тогда приблизился к заветной двери — был Еремеев у цели. Дважды подпрыгнул и на третий раз сорвал зубами провода. Болтались проводочки низко-низко, разорванные да перегрызенные отцовской любовью (ибо уж тут-то точно действовал отец, никакого майора на это бы не хватило, все, покончено с майором было). Отдернул он шторку и невидимый, из темноты, припал к дверному стеклышку. И за много лет впервые улыбнулся отец Еремеев. Сталин в этот миг как раз пробегал возле самой двери — играл с двумя своими собаками, бегал с ними наперегонки. Когда собаки поравнялись с дверью, увидел я на хвостах у них звезды: генерал-лейтенант и генерал-майор. Потом втроем стали ходить на четвереньках, доходят до одной стенки, разом поворачиваются и идут назад шеренгой, как на параде. Сталин посередине и так же точно, как они, лает, головой при этом крутит своей усатой, довольный. Вдруг вскочил:

— Владимир! Николай! (Так собак звали.) Зажгите свечи, все. Ты, Владимир… — И собака в генерал-майорском звании уже стала смирно, но Сталин умолк и после продолжал сам с собой: — Почему мне так темно всегда — вон там? — И указывает прямо на меня. — Я ненавижу его, этот темный угол, он всегда останется темным, как его ни освещай. Там может притаиться смерть моя, и никто не увидит ее. О, как мне страшно, собачки мои. Там во тьме стоит он, уже крылья ледяные расправил, глазищи-демоны выкатил, волос седой вздыбил, шрамом лицо препоясал. (Да что ж это! Это ж мое, Еремеева-отца, точное опознание… Неужто видит, дьявол?) Ох, собачки мои, буди, буди! Явится муж ко мне… («Уже, — смеется отец Еремеев, — уже здесь».) Владимир, что с моей машиной? Что слепые механики?

Собака Владимир только вильнула хвостом, и Николай, генерал-майор, хоть неспрошенный, тоже хвостом завилял. Докладывают: так, дескать, и так.

— М-м, — сказал Сталин, — м-м, — и сел в огромное кресло, установленное против зеркала, чтобы смотреться можно было, одну ногу согнул, другую вытянул. — А ну-ка, на кого я сейчас похож?

Собаки побежали выдергивать из большой резной рамки на стене фотокарточки — имелось в той рамке много разных — и, держа в зубах, показали, каждая свою.

— Что, Николай, ты принес? Совсем дундук? Какой Суворов — Суворов утром был… пошел! А ты как, Володя, думаешь? Ну что ж, это хорошо ты сказал… на маму. Точно, дружок, я сейчас вылитая мама. А теперь на кого? — Переменил позу. Собаки только бросились снова за карточками, как он потребовал для себя других игр: — Полижите меня.

Распахнули песьи лапы френч на нем, спустили шаровары до колен — был, значит, по-домашнему, в шароварах, — а пока спускали, он в зеркало вперился, приговаривая: