Шаутбенахт
Шрифт:
Мало того что Жора был монологичен, он был монологичен до глубокой ночи. В нем чувствовался большой мастер русского застолья, коего суть в разделении ролей среди участников: один изливает душу, другой принимает эти излияния, качая головой и цокая, как античный хор. «Смотрите! Он истомлен голодом и жаждой…» Между говорящим и цокающим устанавливается особый род близости, бескорыстной, как мотылек-однодневка, что умирает с наступлением ночи. Это русский народный театр, наша гордость, наша комедия дель арте, благо реквизит грошовый: бутылка да застывшая закуска в тарелке. На его подмостках Жора блистал (прошедшее время), доводя представление до таких художественных высот, что оно уже становилось
— …В пятнадцатом туре голосования абсолютное большинство (четырьмя голосами при ста шестнадцати воздержавшихся) получает Коммунистическая партия Израиля. Меир Вильнер сменяет Голду Меир на посту главы правительства. Первым декретом нового правительства явится сокращение депутатских мест в кнессете со ста двадцати до четырех. «На трибуне появляется тов. Вильнер. Жители Израиля, арабы и евреи, горячо приветствуют его. Подрывные элементы в спешке пакуют чемоданы» (Из газет). Из речи тов. Вильнера, произнесенной им с трибуны, которая стоит теперь в Бейт-а-Кереме на том месте, где раньше стоял большой супермаркет: «Идя навстречу многочисленным пожеланиям трудящихся, решено Государство Израиль переименовать в Ближне-Восточную Республику». Из передачи советского радио для молодой Ближне-Восточной Республики: «Салям алейкум, дорогие товарищи». Из передачи зарубежной радиостанции, финансируемой вражескими разведками: «Канкун. Вчера первая группа репатриантов прибыла из БВР на свою праисторическую родину — в Империю инков».
Улучив момент, я подсовываю Жоре одну из немногих сохранившихся реликвий моего детства — альбом «Дети разных народов. По выставочным залам столицы». Жора воодушевляется. Время, когда Москва строилась, — чья душа не зайдется в сладостном кошмаре!
— К этому альбому у меня особое чувство, двойственное… — Я многословен, пьян и неловок. — Как бы тебе сказать, он, помимо того, чем является на самом деле, так сказать, объективно, он — детство. Он свидетель умиленный — того, как через иллюминатор своей уютной люльки кто-то глядел на свинцовую необъятность взрослого моря… понимаешь?
Но открывать душу, искать понимания — это не моя роль, и Жора, пробежав глазами дарственную надпись, только спросил:
— Разве ты Милочка?
Не играй чужих ролей.
Жора листал альбом, снабжая ту или иную картинку своим комментарием:
— Ага, полицейский с дубинкой бежит за рабочим. Но позвольте, рабочий никогда не даст деру. Кто автор? Проскурова. Нехорошо, товарищ Проскурова. Промашка. Еще гнаться за полицейским рабочий, стачечник, в революционном негодовании может… Или это шпик, а совсем не рабочий? А удирает он от рабочего, который переоделся полицейским. Прошу прощения, товарищ Проскурова, к вам идеологических претензий нет. А это кто такая грациозная на рельсах? Надо полагать, Раймонда Дьен? Ну да, вон и паровоз уже мчится на всех парах, и машинист выглядывает, то-то ему, голубчику, сейчас жарко станет.
Вещь под названием «Танки Трумена на дно!», где рабочие сбрасывают в море танки, Жоре не понравилась.
— Такого не бывает. Двадцать человек не могут столкнуть танк. Ба! Да это же Пиксхилл. Поль Робсон в Пиксхилле. Знакомые все лица. Вот Говард Фаст.
Это была та самая «Песня мира», когда еще мною отмеченная — когда еще свежо было предание. Тут и «Встреча на Эльбе», и дыхание весны (оказавшееся отравленным), и флаги, развевавшиеся на майском ветру в Нюрнберге, «обагвренне крлою знамьена». По прошествии стольких лет мне уже слышится: «Обагренные Карлом знамена», хотя надо бы наоборот: подмена незнакомого знакомым присуща детскому восприятию. Помните? «Радиокомпозиция по драме Гюго „Рыбий глаз“». Но ведь сказано: то был семилетний мудрец. В одном он ошибся, сладкий мой херувим, златоволосый божок моего детства: человек в широкополой шляпе, с искристым взглядом, этот персонифицированный рабочий класс всего Западного полушария был Говард Фаст.
— А я-то думал, что все эти люди, взявшиеся за руки, суть аллегорические фигуры. Фонтан на ВДНХ, из которого забил Поль Робсон.
— Невежественный человек! Это исторический хоровод… — Опускаю подробный пересказ книги «Пиксхилл, США», продолжавшийся, пока в горле не пересохло. — Ну, выпивахом. За победу еврейского оружия.
— Жора, эти люди, этот тип в шляпе, они на самом деле верят… ык…
— Что до него, то маловероятно. Через неделю я это узнаю из первых рук и отпишу тебе.
— Т-то есть?
— Я же говорил, что его роман «И увидит свет» в моем переводе… пфуй… «И увидит свет рукотворную страну, текущую молоком и медом…» Он давно уже превратился из коммуниста в сиониста… пфуй… Я с ним встречаюсь.
— Ык…
А сейчас, друг-читатель, кругом марш — читать эпиграф.
7 ИЮЛЯ
(Как птицы в парижском небе)
Порок и смерть язвят единым жалом.
За бортом начало семидесятых.
Почти еще современностью тогда были и молодой Годар, и «Blow up», и уж подавно тонкоголосый педерастический лиризм, прикрывший волосами уши.
Натуралистическое молчание двоих — на сорок минут, — после чего она многозначительно — каждое слово с новой строки — просит сигарету.
Пепел же будет стряхивать в пепельницу, вздымающуюся на его узкой голой груди. Простыня сбилась.
За бортом начало семидесятых. Разменять свой век десятками — умеренное крохоборство и, уж по крайней мере, в серьезный грех против истины не введет. Аркадий Белинков, гость из советского Зазеркалья в момент, когда Запад занят собственной поллюцией, Аркадий Белинков в толстой, как ему, верно, кажется, эпохальной книге любуется фразой о медленно поворачивающихся на своей оси десятилетиях. Сам он, Белинков, в числе последних капель из ручейка, что в таких муках сочился оттуда — дабы уйти в зыбучий песок здесь. А память, если она только об одних муках, недолгая. Вот скоро поднимется хвост (Пазолини: «The Canterbury Taies»), и посыплются людишки десятками тысяч. Как раз когда семидесятые с аппетитом начинали жрать экскременты своих шестидесятых, на пиршество это попадает русско-еврейская братва. Она будет бить себя в грудь: homo soveticus! homo soveticus! Будет с изумлением оглядываться, смотреть «Последнее танго в Париже» (Бертолуччи: «The Last Tango in Paris») — именно в Париже…
Ранним июльским утром к перрону Лионского вокзала причалил поезд. Из него вышла супружеская пара Юра и Рая, туристы из Израиловки. Куда приезжий идет в Париже первым делом? Ну ясно куда — на Эйфелеву башню. На маковке безе всегда затвердевший стоит миниатюрный чубчик Эйфелевой башни. Сбитым сливкам, сливочному крему ее конструкция — родственна. Кондитерская «Париж» в сознании черт знает какого непарижанина завихряется Эйфелевой башней — поэтому он бежит скорее слизнуть ее. Желтый венгерский чемодан они оставили на кровати (а трахнуться в Париже тоже неслабо) своего сорокафранкового номера; снять его удалось с первого захода — в Венеции так сразу, например, черта с два найдешь. В смысле, за такие бабки. Впрочем, если не сразу, то и подавно не найдешь — разберут. Итак, чемодан на кровать, рядышком совокупнулись и побежали.