Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

Оно светить не хочет; а по книге

Уж час тому назад оно взошло.

Кому-нибудь день этот черным будет…

Там же

Через несколько часов все становится ясным: черным день оказался для Ричарда. Итак, на Босвортском поле произошла смена времен: Англия получила новое на­стоящее— умиротворение в «счастливом союзе» двух до­мов Ланкастеров (Генрих VII) и Йорков (Елизавета, дочь Эдуарда IV.) — и тем самым будущее.

Выше мы могли убедиться в том, как велика роль ар­гумента времени в личных и политических драмах, воп­лощенных в хрониках «Генрих VI» и «Ричард III». Тот же аргумент остается стержнем драматического конфлик­та и в хрониках «Ричард II», «Генрих IV» (части пер­вая и вторая), «Генрих V». Однако здесь проблема вре­мени рассматривается уже под новым углом зрения. В са­мом деле, и в «Генрихе VI» и в «Ричарде III» представ­лен главным образом отрицательный

опыт использования фактора времени в политике, хотя и олицетворен этот опыт в двух, казалось бы, противоположных реакциях на аргумент времени: бегстве от требований времени в одном случае и попытке манипулировать временем «по своему усмотрению» — в другом. Однако нет ни малейшего сом­нения в том, что в обоих случаях перед нами чисто фео­дальная реакция на новую историческую реальность от­нюдь не феодального происхождения. Оттого, что Генрих VI мечтал о временах патриархальной идиллии, а Ри­чард III возымел намерение превратиться из «подданного времени» в его властелина, феодальная суть этих реак­ций не меняется: она раскрывается в полной неспособ­ности обоих правителей понять реальность времени и вы­текающие из нее последствия для политической практики. Просто «феодализм» Генриха VI — пассивного свойства (авось время обойдет его стороной), в отличие от «ренессансного феодализма» Ричарда III, поставившего свои не­дюжинные способности и энергию на службу феодально-династическим интересам.

В хрониках, включаемых во вторую тетралогию, наше внимание привлекает прежде всего положительный опыт реакции на запросы времени. Это, разумеется, не значит, что опыт отрицательного свойства здесь уже полностью отсутствует. Отнюдь нет. Хронологически первая драма «Ричард II» с этой точки зрения может рассматриваться как прямое продолжение «Генриха VI» и «Ричарда III». Более того, именно в «Ричарде II» тема первой тетрало­гии нашла наиболее зрелое воплощение.

С детства привыкший к поклонению королю как «пома­заннику божию» и усвоивший весьма поверхностно ис­толкованное учение о «подсудности короля одному только богу», Ричард II повел себя на престоле так, как будто он не подвластен времени, стоит выше времени и может позволить себе просто-напросто игнорировать его. Такому государю сама мысль об «искусстве политики» представ­ляется чуть ли не святотатством. Политика — это всего лишь королевское право повелевать, и какова она — су­дить не смертным. Этот «лев, усмиряющий леопардов», «рожденный не для того, чтобы расследовать, а чтобы приказывать», был нескрываемо горд, когда одним словом «кроил время», сократив срок изгнания Герифорда из Англии (с 10 до 6 лет).

Какой огромный срок — в едином слове!

Четыре смены долгих зим и лет! —

Но рек король, и вот — их больше нет.

«Ричард II», I, 3

Легко представить, сколь невыносимыми были для Ри­чарда II уроки времени, т. е. следствия изменчивости вещей и отношений. Привыкнув парить в высях унасле­дованного величия, Ричард должен был поистине трагич­но воспринимать все, что указывало на бессилие сана в столкновении со временем и на ничтожество личности, лишенной сана.

Приходится ли удивляться тому, что первое же стол­кновение с политическими трудностями вызывало у та­ких правителей отчаяние, что энергию действия они то и дело заменяли энергией слова: потрясали, взывали и про­клинали. Когда же наступает прозрение — осознание зна­чения времени в политике, появляется готовность начать все сначала, но в истории нельзя «начать сначала» — занавес опускается. Находясь в заточении, Ричард осоз­нал это и сказал жене на прощанье:

…Старайся

Представить прошлое прекрасным сном,

Очнувшись от которого одно лишь

Узнали мы — что побратался я

С жестокой неизбежностью, родная,

Союз с ней насмерть заключив…

Там же, V, 1

Вообще, только лишившись короны, а вместе с ней иллюзий, вытекавших из доктрины божественного права королей, Ричард прозрел. Он вдруг увидел, что государ­ство — это не родовое поместье, которым можно распо­ряжаться по усмотрению собственника, что жизнь, общество развиваются по законам, над которыми даже «по­мазанник божий» не властен, а сам должен сверять по ним свои действия, если желает сохранить не только ко­рону, но и голову.

Вот так и с музыкою нашей жизни.

Сейчас я чутким ухом отмечаю

Неверный такт в расстроенной струне,—

А в строе государственном своем

Нарушенного такта не расслышал.

Там же, 5

«Я время убивал, но, им убитый, теперь часами стал я для него: „Минуты — мысли, тиканье их — вздохи, на циферблате глаз — их бденья знаки”» (там же).

Итак,

Ричард II — олицетворение еще одного опыта феодального, провиденциального по своей сути ответа на запросы времени.

Психологически и исторически многогранно анализируется проблема времени в хронике «Генрих IV». Преж­де всего очевидно, что время уже стало предметом всеоб­щего интереса, интереса не средневекового, а ренессансного. Стержень проблемы не в констатации краткости от­пущенного человеку срока на земле, а в характере реак­ции героев драмы на это заключение.

В пьесе «Генрих IV» мы сталкиваемся с политиком, успешно воспользовавшимся временем, поскольку он уразумел его природу. В двух отношениях именно Лан­кастеры, а не Иорки (хотя хронологически все выглядит наоборот) подготовили исходные посылки тюдоровской реакции на вопросы времени. Во-первых, они признали изменчивость времен в качестве постоянно действующе­го принципа политики и, во-вторых, увидели в «законном наследовании» престола, т. е. в преемственности власти — от отца к сыну, важнейший стабилизирующий фактор и мире феодальных распрей, полном диких случайностей. Этим было заложено начало формирования высшей цен­ности в тюдоровской концепции власти — преемственно­сти среди изменчивости.

Известно, что Ланкастерам, оказавшимся (в лице Ген­риха Болингброка) на английском престоле в силу воле­вого акта — низложения Ричарда II, акта, разрушившего и опрокинувшего указанный принцип,— крайне важно было восстановить эту гармонию в отношении собственной династии и тем самым засвидетельствовать, что они не враги времени, а его орудие. В «Генрихе IV» именно эта забота сталкивается с явным нежеланием и неспособно­стью наследника Генриха IV взять на себя ответствен­ность, вытекающую из принципа преемственности. Его беспутная юность — типичный образец феодального пре­небрежения временем. В глазах практичного и расчетли­вого Генриха IV это превращало принца в «призрак наследника», что было равнозначно мятежу в собственном доме.

Но, как показало грядущее, суждение явилось оши­бочным. Когда настал час испытаний для отцовского тро­на — на севере Англии вспыхнул грозный феодальный мятеж,— принц Генрих проявил волю и ум, чтобы взять на себя историческую ответственность, вытекающую из той гармонии времен, врагом которой он столь долго ка­зался.

Все искуплю я головою Перси;

Под вечер дня, отмеченного славой,

Осмелюсь вам сказать, что я — ваш сын.

«Генрих IV», ч. I, III, 2

Так впервые аргумент времени стал орудием «возрож­дения» принца. Принц изъявил готовность порвать с со­зерцательным восприятием окружающего (позиция «при­роды») и занять позицию активную, деятельную (пози­ция «истории»). И если в начале драмы «Генрих IV» принц Генрих, этот «беглый участник» жизни, по сути дела, стоит в одном ряду с Ричардом II, то по мере раз­вития сценического действия он постепенно отдаляется от него и в конце концов оказывается на противополож­ном полюсе.

Таким образом, если Ланкастеры, вопреки ожиданиям, сумели основать династию, если они оказались гораздо ближе к.Тюдорам, нежели хронологически более близкие к ним Йорки, то это случилось потому, что их мир был миром времени. На различных социальных уровнях этот мир выступал своей особой гранью. Время требует от че­ловека сосредоточения. На уровне повседневности это проявляется в записывании человеком утром того, что предстоит сделать в течение дня; на уровне государя — в строгом следовании долгу. Другими словами, на всех уровнях жизнь в мире времени возможна только как вы­бор среди разнонаправленных «интересов». Именно по­этому историческое время оказывается единственным ор­ганизующим началом жизни, им создается функциональ­ное единство, соподчинение заложенной в мире и в человеке «разносторонности». Богатство — не для мотов­ства, а для разумной траты. И если Ланкастеры утвер­дились на престоле Англии без малого на столетие, то объяснение этому следует искать в умении слушать время. Пусть мир времени скучен, но он важен, пусть он ограничен и эмоционально беден, зато он устойчив, мир устоявшихся ритмов, что предпочтительнее зигзагов «ак­теров», живущих одним воображением или по «собствен­ному календарю».

Наконец, в пьесе «Генрих IV» представлено и время счетное, чисто внешнее по отношению к круговороту че­ловеческих дел. В самом деле, прислушаемся, о чем бесе­дует мировой судья Шеллоу со своим управляющим:

Д е в и.

Да, вот еще сэр, чем же мы засеем ту большую пашню — пшеницей?

Ш е л л о у.

Да, красной пшеницей, Деви.

Д е в и.

Да, сэр. А вот счет кузнеца за ковку лошадей и за плуги.

Ш е л л о у.

Проверь счет и заплати.

Там же, ч. II, V, 1