Шелковый путь
Шрифт:
— Народ мой! Ты еще раз доказал, что прочно стоит на земле твоя юрта, что высок ее шанрак, крепки унины, надежна подпорка. Да будет так и впредь и во веки веков! И пусть трепещет в страхе недруг, да убоится враг! Сейчас ты достойно прошел испытания во всех одиннадцати видах воинских игр. Доволен создатель, довольны наши древние святые духи-аруахи. И да восторжествует всегда славный, непобедимый, неистребимый дух предков! Да разнимет объятия дружбы между племенами кипчаков, вновь открытые ныне на голубом перевале Косеге, только могила!
— Прекрасно сказано!
— Жемчужные слова!
— Истинная мудрость душу просветляет!
Со всех сторон раздавались хвалебные выкрики в честь повелителя.
— Да не оскудеет широкий, как кипчакская степь, дастархан Огул-Барса! Да будет всегда таким же щедрым к друзьям его благородное сердце! Пусть на том и на этом свете ярко сверкает его слава! Да возликует его душа, да исполнятся все его желания! Благословим его, народ мой! Ауми-и-ин!..
Все благоговейно пробормотали благословение Огул-Барсу, на глаза стариков навернулись слезы. Молодые заерзали, потупили взоры. Доброе слово, сказывают, — половина блага. Оцени по достоинству высокую речь, воздай хвалу златоусту, чтоб воспылало его сердце, — так говаривали предки. Кочевники-кипчаки знают цену слову. Нет такого степняка, который не внимал бы с благоговением мудрым речам.
А повелитель, оказалось, сказал еще не все.
— Кипчаки! Гонец Огул-Барса несколько дней назад увидел в степи оседланного коня без всадника. Я расспросил всех наместников городов и родовых правителей. Оказалось, ни у кого не потерялся тулпар, никто не лишился своего батыра. Самое непонятное: на передней луке два призывных барабана. Гонец погнался за конем, но изловить его не смог…
— Барабаны — предвестники беды.
— Значит, кто-то войны жаждет!
— Вздор! Просто детская шалость. Нынче их много развелось, шутников-то. Что придет в голову, то и делают.
— Надо поймать коня…
— Легко сказать — «поймать»! Где такого смельчака возьмешь?
— Как бы не попасться в ловушку!
— Нужен батыр, умеющий ловко метать аркан. Иначе не изловить!
Расшумелись гости, строили догадки. Властный голос повелителя установил тишину. Все уставились на него.
— На поимку скакуна, предвещающего беду, хочу отправить Ошакбая и девушку-победительницу Баршын. Один — искусный копейщик, другая — не имеет равных в обращении с арканом. Пусть поймают тулпара, если это не призрак, и выяснят по тавру, чей он. Об этом пусть немедля сообщат в Отрар. И все должно остаться тайной для простого люда. Пока не прояснится дело — никому ни слова!
На том и порешили. Гости обратились к Огул-Барсу, испрашивая позволения разъехаться по домам. «Пора и честь знать, — говорили они. — Гостя приглашают, но не выпроваживают». В последний раз поблагодарили хозяина за радушие, отвернули, по обычаю, край дастархана, разом все поднялись, потянулись вслед за повелителем к выходу. Расторопные джигиты услужливо подавали почетным людям чапаны, камчи, кожаные кебисы, помогали одеваться-обуваться.
Гроза к этому времени разбушевалась и вовсю гуляла над степью. Кони на привязи кидались на дыбы, ошалело храпели, ржали, не слушаясь конюхов, били копытами. Сталкиваясь, они кружились на месте. Степь мгновенно лишилась сонливого простодушия и тоже вздыбилась, ощетинилась. Верблюды, навьюченные разобранными юртами, крепясь под ветром, спускались за перевал. Слуги привычно свалили и белую ханскую юрту, из которой только что вышли гости, стащили вместе и свернули кошмы, убрали войлочные покрывала, смотали в клубки обхватные шерстяные ленты. Батыры различных родов и племен один за другим подходили к Кадырхану, учтиво кланялись, прощаясь перед дальней дорогой. «Да будет мир и счастье!» — отвечал им
Вскоре все разъехались. На высоком холме остались Иланчик Кадырхан, Ошакбай, девушка Баршын и ханский слуга-коневод Максуд.
Иланчик Кадырхан распростер объятия, обнялся с батыром грудь в грудь. Потом осторожно прижал к себе девушку, поцеловал в щеку, сказал им обоим последние напутственные слова. Он расчувствовался, даже проронил слезу и покачнулся, словно могучее дерево в бурю. Тяжело было ему расставаться со всеми этими людьми, собравшимися в далекий и опасный путь. Тягостна разлука с единокровными соплеменниками. Они — краса и гордость степи, ее смех и радость, ее песни и сказание. Без них и степь оскудеет, и на душе пустынно, тоскливо. Вот стоит он теперь, как отставший от кочевья путник, как одинокое дерево, лишенное побегов и листьев. Еще недавно эти листья шумели, перешептывались, напевали ему песни, а теперь уныло торчат во все стороны черные, кривые ветви. Правильно говорится в древних книгах: разлука друзей-ровесников подобна смерти. Утрата невосполнима, горе неутешно, дух подавлен…
В детстве Иланчик Кадырхан остался однажды один у погасшего очага ушедшего кочевья. Ни отец, забывавший в походах обо всем на свете, ни мать, самозабвенно любившая торжество кочевок, не заметили исчезновения мальчика. Родители всецело надеялись на девушек-служанок, а у них — известное дело — в походах одни пересмешки на уме, им лишь бы с джигитами заигрывать. Поручили служанки несмышленыша-мальчишку глухой старухе. Кочевье двигалось, растянувшись длинной цепью. Лишь вечером на стоянке спохватились, что нет мальчика. Глухая старуха с пряжей в руках безмятежно спала под балдахином. Девушки-служанки вернулись со свидания лишь к ночи на взмыленных лошадях. Заохали, узнав, что нет мальчика, засуетились, поскакали туда-сюда. Отец нашел сына только на вторые сутки. Пятилетний мальчик брел по степи и собирал дикий лук. С трудом удалось тогда его утешить. Это давнее событие потрясло всю душу Кадырхана, неизгладимой зарубкой легло на сердце, придало его характеру суровость и жестокость. Сейчас, покидая, по обычаю, место ристалища последним, стоя одиноко на холме в обезлюдевшей степи, повелитель помнил до малейших подробностей печальный случай из далекого детства. Одиночество всегда пугало Иланчика Кадырхана.
8
Первую ночь батыр Ошакбай и девушка Баршын, выехавшие на поиски таинственного коня без седока, провели в однообразно унылой степи Атрабата. Недавно прошумевший ливень смыл все следы, не оставив никаких признаков жизни. Где-то здесь, на этой равнине, встретил гонец Огул-Барса одинокого скакуна.
Кони выдохлись. Мокрый белый суглинок тяжелыми комьями налипал на копыта. Всадники тоже устали. Их познабливало, бросало в жар, от напряжения слезились глаза. Когда солнце склонилось к горизонту, они начали искать удобное место для привала. Искали долго, наконец облюбовали небольшой бугорок, заросший кустами тамариска. Бугорок этот был только с виду, на самом же деле он почти не возвышался над плоской равниной. Куда здесь ни посмотри, взгляду не за что уцепиться. Во все стороны колыхался чахлый и однообразный перистый ковыль. Лишь верхушки тамариска на бугорке были объедены каким-то животным.
Ошакбай чембуром спутал лошадей, соорудил для себя и Баршын лежбище, подложив к изголовью седла и расстелив войлочные потники. Потом нарвал поблизости охапку ковыля, разложил у изножья. Он делал это молча, сосредоточенно, чувствуя, как нетерпеливый огонь сжигает его изнутри. «Может быть, это солнце так печет?» — подумал он. Но над горизонтом багрово пылала уже лишь половина солнечного диска. Девушка кружила в стороне, высматривала следы.
— Верхушки тамариска обглодал дикий кулан, — сообщила она.