Шелковый путь

Досжан Дукенбай

Вокруг зашушукались: «Ну, эти-то мигом собьют спесь с туркмена!», «Одним своим видом подавляют», «А пальцы-то, пальцы! Словно рукоять камчи!» Чинно расселись ханские кюйши, вызвали туркменского домбриста на спор. По обычаю, первым демонстрирует свое искусство гость. Он приник к домбре, изогнулся весь так, что головой едва не коснулся колен, и пошел хлестать пальцами, затрясся, задергался. Казалось, у груди его билась, вырывалась, ослепительно поблескивая разноцветными перьями, голосистая пава.

Когда туркменский музыкант оборвал свой вдохновенный кюй, толпа, завороженная, застыла. Пятеро ханских домбристов угрюмо молчали, уставившись на кончики сапог. И вдруг — когда в толпе послышался ропот — коренастый кюйши, сидевший пониже, ударил по струнам

и начал точь-в-точь повторять только что отзвучавшую мелодию. И показалось всем, что у его груди тоже забилась радужная, голосистая пава. Нужен редкий слух и поистине великая память, чтобы, лишь однажды прослушав, точь-в-точь воспроизвести длинный, причудливый кюй. Не обладая таким даром, нельзя надеяться на успех в состязании.

Закончилась наконец нудно-томительная мелодия, повтор был безукоризнен, и коренастый приготовился, в свою очередь, сыграть свой собственный кюй, который по правилам состязания теперь предстояло воспроизводить сопернику. Однако пожилой кюйши, сидевший на почетном месте, бесцеремонно оборвал коренастого, пробурчав: «Не морочь голову своим треньканьем», и, засучив рукава, задергал плечами, пошел ударять по струнам. Туркмен подобрался, напрягся, весь превратился в слух, жадно ловя и запоминая каждый звук. А мелодия — стремительная, напористая — обрушилась на слушателей; она напоминала то неукротимый бег быстроногого верблюда-желмая, то прерывистое бормотание вдохновенного сказителя — жырау, то прихотливый узор искусной мастерицы, и люди, пораженные, хватали себя за ворот и восторженно перешептывались: «Этот наигрыш возбуждает, как бахсы-шаман!», «Эти колдовские звуки как шепот дьявола: и правоверного собьют с пути!», «Разве сможет бедняга туркмен повторить столь протяжный напев?!». Увлеченный айтысом кюйши, Кайраук и не заметил, как настал послеполуденный час. Старики понемногу расходились. Повелитель, по-прежнему сидя на троне, внимательно слушал. Он даже не шелохнулся ни разу за все это время.

Пожилой кюйши кончил свой кюй, и гость тут же подхватил мелодию, бойко похлестывая домбру. Иланчик Кадырхан нахмурился: гость ловчил, то и дело впустую задевал верхнюю струну, затягивал мелодию, опрощал, огрублял звуки. Вскоре домбрист вконец запутался, пальцы его онемели, и он оборвал кюй на середине. Судьи присудили главный приз пятерым кюйши ханского дворца, и бедный гость стал сразу похож на сурка, вытащенного из воды. Поверженный, растерянный, он покорно отдал свою домбру победителю — пожилому кюйши и, пряча глаза, выбрался из круга.

Никто больше не решался вступить в спор с чародеями-музыкантами из самого Гумбез Сарая. Глашатай охрип, тщетно взывая к смельчакам. Кайраук, до сих пор робко стоявший в сторонке, вдруг почувствовал волнение; неведомая сила вытолкнула его в середину круга; и толпа всколыхнулась, зашумела, развеселилась, глядя на невзрачного, сухопарого человека, оборванного, прокаленного солнцем, с нелепой домброй, у которой был короткий гриф и несуразно большой кузов.

— Продолжайте айтыс! — приказал Иланчик Кадырхан, поднимаясь. Посмотрев на робкого, узкогрудого джигита, у которого тряслись поджилки, он подумал: «Вряд ли он кого-нибудь удивит…» Хан обошел хауз в саду и направился к Гумбез Сараю. Однако на полпути он свернул в сторону. За ним следовал верный нукер Максуд. Они прошли наискось зеленую улицу, а потом, по щиколотку утопая в пухляке, повернули за угол южных ворот города. Здесь в густых зарослях джиды стоял походный шатер отрарского наместника. В этом шатре томился предмет ханской страсти, дар монгольских послов — прелестная юная тангутка. Она-то и волновала кровь повелителя, властно влекла к себе весь день. Он держал наложницу втайне от ханши и сегодня решился наконец на свидание.

Хан оставил нукера у входа, а сам вошел в шатер. В сумраке он вначале ничего не различил и даже на миг подумал, что тангутка каким-то образом сбежала. Похолодев, он круто повернулся, оглянулся и вздрогнул: пленница застыла, прижавшись к косяку двери. Он схватил красавицу за руку, нежно, как ему показалось, улыбнулся,

выволок ее на середину шатра и привлек к себе. Ее колотила дрожь. На ней не было ничего, кроме легкого шелкового халата. Только в таком одеянии и держали пленниц монголы. У пленной тангутки были очень большие и глубокие глаза: казалось, там, в пучине черных зрачков, затаился водоворот, в котором можно бесследно исчезнуть. Длинные ресницы трепетали, тщетно скрывая эту пучину, в глазах застыл обычный испуг. Иланчик Кадырхан жестом показал, что не сделает ей ничего плохого и не совершит насилия, но пленница не поняла, лишь отрицательно качнула головой.

— Может быть, ты по родному краю соскучилась? — спросил он. — Хочешь, я отпущу тебя?

Она опять не ответила, только снова покачала головой. Теперь он понял, что именно привлекало его в этом невинном создании. Нет, не ясные, бездонные глаза, не пушистые ресницы, не девственная плоть под тонким шелковым халатом, а полная, сочная нижняя губа. У кипчакских красавиц губы обычно тонкие. Такую пухлую розовую губку, как у этой тангутки, ему приходилось видеть впервые.

Почувствовав неодолимое желание, он обнял пленницу, потом осторожно обхватил ее голову, словно взял в руки хрупкий, драгоценный сосуд, прильнул губами к ее нижней пылавшей губе. В это время за спиной послышался шорох, и он быстро отпустил ее, будто выронил из рук хрупкий сосуд.

Оказалось, что это Максуд.

— Мой господин, к вам пришли кюйши, — доложил он,

Когда повелитель вышел из шатра, краснощекие лучи солнца ударили ему в лицо. Вечерело. Чуть поодаль от шатра застыло пять теней. Точнее, это торчали пятеро ханских кюйши, похожие на вечерние тени. Вид у них был жалкий, растерянный, головы поникли. Ни у одного из них не было домбры. Повелитель подошел к ним, спросил, в чем дело. Скорбным голосом ответил пожилой кюйши:

— Осрамились, таксыр! Не смогли воспроизвести последнюю мелодию кюйши Кайраука.

— Что за Кайраук?

— Да вот тот длинноволосый, в рваном чапане, с большой домброй…

— Сущим дьяволом оказался. Впятером не смогли его переиграть.

— Да в нем сидит нечистая сила, таксыр!

— Он шестипалый, таксыр!

— Мы обомлели, таксыр, когда он вдруг принялся играть пальцами ног!

Хан не стал далее слушать своих музыкантов. Слишком важна была музыка даже для управления степью. Он приказал немедля подать скакуна, обвешал себя оружием и спешно выехал. За ним поскакал Максуд. Они примчались к хаузу, где происходило состязание кюйши. Площадь была пуста. Повелитель забеспокоился; невзирая на пыль, крупной рысью объехал базар. Всюду искал он победителя-домбриста, которого не принял всерьез из-за его невзрачности. Правда, его было бы трудно узнать, увидеть в безликой толпе, но у него должно быть пять домбр, которые он выиграл у пятерых, доселе непревзойденных ханских музыкантов. По этим домбрам Кадырхан и надеялся разыскать чудодея, которого точно земля вдруг проглотила. Повелитель отправил гонцов по всем девяти караванным дорогам, выходящим из города. За это время зашло солнце, наступили сумерки.

Наконец вернулся один из гонцов и доложил, что шестипалый кюйши пристал к небольшому одинокому каравану и едет по малой дороге, что прямо под Железным колом [30] . Туда и помчался во весь опор сам Иланчик Кадырхан.

А по малой дороге брел караван степного бая. Пригнал он на городской базар несколько отар овец, косяк лошадей, однако угодил в лапы маклера-делдала, который ловко обобрал растяпу богача. На доставшиеся ему деньги незадачливый бай накупил зерна, материи, соли, орехов, урюка, изюма и, навьючив товар на верблюдов, выехал из города. Вот тут-то и встретился ему худощавый джигит с шестью домбрами и попросился к нему в караван. Степной бай долго не соглашался, приняв его за вора.

30

Кипчакское название Полярной звезды.