Шепот звезд
Шрифт:
– Молодой!
– услышал он голос какой-то старухи.
"Тут что-то не так, - говорил он себе.
– Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и... и..."
Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь "дяди" Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин - ушли те, кто своим существованием оправдал время, - поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.
Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.
– В больнице, - ответили ему.
– На неотложке увезли.
Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус - знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.
Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.
– Телефон, - пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.
– Возвращайся, - сказал он.
– Об этом потом.
– Побудь рядом.
Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.
– Кто этот бородач?
– спросил Николай Иваныч.
– А-а, Борис Борисыч, - бросила небрежно Серафимовна.
– Кто он?
– Знал Ивана Ильича по Северу.
– А этот загорелый малый, вернувшийся с курорта?
– Это второй пилот, который перегонял самолет.
– Ах да!
– вспомнил Николай Иваныч.
– Он с другого курорта. Неужели Борис Борисыч теперь единственный из всех, с кем отец работал на Севере? То есть он последний из поколения, которое на Небесах?
– Похоже на то.
– Ты-то хоть знаешь его? Борис Борисыча?
– Да, немножко.
Второй пилот, обратив внимание, что глядят на него, вытер слезы, подошел и молча пожал руку Николаю Иванычу. Потом Серафимовне.
– Примите...
– начал было он, но из его глаз снова брызнули слезы, и он поспешно отошел в сторону.
Подошла вежливая, с печатью профессиональной скорби на лице дама в черном и встала рядом, ожидая, когда гроб внесут в церковь. Это она по просьбе Николая Иваныча нашла священника отпеть человека, который с детства не причащался Святых Таин, но жил по-христиански. И его молитвами были, как и у иных русских людей его поколения - поступки.
В церкви Николай Иваныч увидел раскрытые Царские врата, которые сперва почему-то принял за зеркало.
– Хорошо, что Царские врата открыты, - прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.
– Благословен Бог наш...
– начал иерей.
Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.
Церковь запела своим хором: "Со духи праведных...", засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул - это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.
В следующее мгновение она выпрямилась и, продолжая трястись, пошла из церкви, вытянув вперед руки, как слепая.
– Свят, свят, свят...
– забормотала Серафимовна, которую выходка Соньки тоже потрясла.
На поминках после первого стакана Николай Иваныч попросту отключился. На самом деле прикинулся отключившимся: он никого не хотел видеть.
Глава девятая
– Ты ненавидел отца!
– Что за бредятина!
– разозлился Николай Иваныч, внезапно холодея: в словах этой дурищи была правда, которую не смогли бы прозреть самые умные-разумные. "Влюбленность, - подумал он, - обладает ясновидением. Она любила старика".
– Может, и бредятина, - согласилась Серафимовна.
– Однако дуэль вышла не очень-то благородная: ты позволил ему уйти в эскадрилью, а это- сам говорил - для него гроб.
– Это метафора, черт тебя дери!
– возразил он, думая при этом, что Серафимовна способна прозреть те области на грани сознания, каких сам стыдишься.
– Ты вообразил, что он - мой любовник. И ты устранил его. Благодари Соньку, эту черную птицу, которая всегда летит на падаль и жаждет одного падали. Без трупов она никак не может. И она организовывает всякие неприятности. Без этого она начинает скучать и даже заболевает.
– Понесло девку по кочкам, - пробурчал он, вспомнив Соньку на похоронах: насчет трупоедства старухи Серафимовна, пожалуй, права: всю жизнь писала про павших героев.
– Тебе надо покаяться. Сходи в церковь. Господь простил бы и Иуду, если бы тот покаялся.
– Не надо становиться в позу святой, - посоветовал он.
– Ах да! Извини.
– Совсем спятила: трактуешь меня как Иуду-предателя.
– Извини.
– Хотя, наверное, в каждом человеке сидит что-то от Иуды, - проговорил он.
– И во мне... Как раньше пели: "Ленин в тебе и во мне". Так и Иуда... Таким образом, Сонька все выдумала, чтобы поиметь трупы, как Яго... Вообще, поведение и Яго, и Иуды иррационально.
– Она кроме трупов получила и большую зелень на клык.
– Какую еще зелень? Доллары, что ли?
– Уж конечно не рубли.
– Что за чушь!
– Не строй из себя маленького мальчика. Тебе разве ничего не говорит Голден Эрроу? От этой компании был самый богатый венок...
– При чем тут венок?
– При том, что племянник Соньки, пришибленный кепкой вождя, - президент компании. Он сэкономил на Иване Ильиче миллионы, а Соньке кинул пару тысяч. Я думала, что он и тебе кинул сколько-то сребреников за содействие...