Шестнадцать карт (роман шестнадцати авторов)
Шрифт:
— Что тебе? — от испуга я был весьма невежлив, но он не обиделся — видимо, привык.
— Парень… чо, напугал я тебя? Ну, прости засранца, не нарочно… Думал, ты меня видишь…
— Да что тебе надо? — повторил я тоном ниже, но с досадой, потому что и так понял — в правой, дальней от меня, руке вертел он, точно фокусник булаву, опустевшую чекушку и явно хотел, чтобы я поспособствовал приобретению им новой порции огненной воды. Счас! Я по пятницам не подаю. А какой сегодня день?..
— Выпить хочешь?
Ну, точно, я — ясновидящий. Впору самому у себя брать интервью для “Невской звезды”.
— Нет.
— Зря, кореш! Ехать скучно, путина длинная, а у проводницы всегда есть, я на этой линии как облупленных…
— Не хочу, сказал.
— Кореш, —
— Да с какой радости-то?! Иди, если хочешь, у проводницы побирайся, ты ж ее как облупленную…
— Вот именно потому и не пойду. Как облупленную… стерву собачью… снега зимой не допросишься… Давай лучше сделаем. Я ж не на халяву… Я тебе вещь продам. Харр-рошую! Всего за полтинник… не, счас… за семьдесят рябчиков. Любка, сучара, цены подняла…
Подспудно меня очень удивляло, каким странным образом бомж умудрился так часто ездить на фирменном поезде “Санкт-Петербург — Оленеводск”, чтобы знать “как облупленных” все смены проводниц и их “прейскурант” на нелегальный, но ходкий товар. Не дешевле ли ему было наквашиваться, сидя на попе ровно, в точке земного шара, что заменяла ему родной дом? Или у него родной дом, как в старой песне, весь Советский Союз? Но не спрашивать же у бомжа в самом деле, не терять лицо… репортаж из жизни маргиналов — не профиль “Невской звезды”, сто пудов.
— Подожди отказываться, — гнул свое неприятный тип и сам гнулся ко мне все ближе, дыша таким букетом смрадных потоков, что я уж не знал, куда отвернуться. — Ты ж еще не видел, чо я хочу тебе предложить… — Он полез коричневой от грязи, похожей на обезьянью лапу рукой за пазуху куртки — оттуда пахнуло ядренее, и я от омерзения закрыл глаза и скособочил голову как можно дальше от него. — Гляди! — торжествующе провозгласил хрипатый голос, и меня потеребили за локоть, впрочем, довольно бережно. Я открыл глаза и чуть переменил позу — но не затем, чтобы смотреть на сокровище алкоголика, а только чтобы запастись новой порцией воздуха почище. Что могло быть у бродяги в загашнике? В лучшем случае, ювелирное изделие, потерю которого сейчас горько оплакивает его многотерпеливая жена. Ну, и на хрен мне цац…
Взгляд упал на то, что бомж держал в своей обезьяньей лапе, случайно. Клянусь!
Вдохнуть я так и не смог.
Выдохнуть тоже.
— Видишь, парень, я ж говорил, что моя вещь тебе понравится, — самодовольно журчал бомж мне прямо в слуховую раковину. — Ну? А ты сомневался, рожу кривил… Ничо, я не гордый. Так чего — купишь? За семьдесят? Это ж даром! За такую прелесть. Эй, корешок, ты не молчи. Ты чо? Эй! Эгей! — Правая рука загадочного бродяги уронила главнейшую драгоценность — пустую чекушку — и затормошила меня уже безо всякого политеса. — Ты чо как в ступоре? Ни хрена ты впечатлительный! Ну-к, приходи в себя! — И вдруг, безо всякого перехода, рявкнул: — Прошлец! Оклемывайся, грю!..
Говорят, потрясениями успешно лечат нервные срывы… в теории. Этого бы теоретика, что выдумал, будто шок оказывает благотворное влияние на психику, — да в мою шкуру! да запустить по моим следам! Чтобы он пообщался с таким количеством странных и страшных персонажей. Чтобы поналетал, как “фейсом об тейбл”, на мистические совпадения. И чтобы услышал свое позабытое имя из уст первого встречного — зачуханного бродяги, производившего впечатление безобидного назойливого алкоголика, но теперь казавшегося грозным и значительным, как сам Мессия.
Меня зовут Антон Непомнящий. Только не подумайте, что в моей фамилии зашифрован какой-то тайный смысл!.. Это, строго говоря, даже не моя фамилия, а жены. Моя настоящая фамилия слишком неблагозвучна. То есть буквально. Она звучит практически как ругательство. Поэтому после регистрации брака я взял фамилию супруги. В истории ее семьи тоже нет ничего мистического. Дед был беспризорником, фамилии своей не помнил. В детском доме его так и записали — Непомнящий.
“Прошлец”, прозвучавший из уст бомжа, точно обзывательство (ну, я ж говорил!..), — это и есть моя природная фамилия. Не самая приятная, верно? В ней — целый сноп негативных оценок: и “пошлость” слышится, и “подлец”, и “проходимец”, и “паршивец”, и “шлея под хвост”, и “шляпа”, и какой-то еще деревенский дурачок “Прошка” затесался… Откуда произошла эта моя фамилия, понятия не имею, не ведали этого ни отец, ни бабушка — а дальше бабушки я своих предков не знаю, — но абсолютно уверен, что столбовых дворян с таким прозвищем не могло существовать. Что-то есть в нем от клички дворового человека, мелкого, подленького, гаденького холуя. Стоит ли удивляться той радости, с которой я вписал себе в паспорт фамилию Алены: немудрящую, но более благозвучную и даже содержащую некоторый намек на достоинство?.. И тому тщанию, с которым я свою первичную фамилию скрывал, в особенности от коллег? “Журналист Прошлец” — что можно подумать о репортере с таким прозванием? М-да… вот именно.
Но все это — дела давно минувших дней, а сейчас на меня валятся открытия одно другого тяжелее. И я сижу на нижней полке плацкартного вагона, идущего в какой-то заштатный Оленеводск, не могу пошевелиться, окаменел-осолонел, как жена Лота. Мне очень хреново. Меня поразили. Меня напугали не на шутку. Грязный бомж в драной экипировке знает мою “добрачную” фамилию и держит в руке…
Я утратил чувство времени. Видимо, вне меня времени прошло довольно много. Бомж, суетящийся справа от меня, увидев, что я не реагирую даже на “Прошлеца”, замолчал, подумал, как меня расшевелить, и переменил тактику.
Вроде ничего не должно было случиться со мной страшнее того, что уже произошло. Но человек предполагает, а Бог располагает. В следующую секунду маргинальный сосед обрушил на меня такое… как я разрыв сердца не схватил…
Тихо, но твердо, прямо в ухо, прозвучал совсем другой голос и совсем другое имя:
— Миша, ты слышишь? Приди в себя. Да, это я, Володя. Ты ведь уже все понял.
В левой руке, в топорных, смуглых от вольного воздуха и вечной грязи пальцах, была зажата карта. Рукописная, вернее, рукочертная, на плотной желтоватой бумаге, со слегка расплывшимися чернилами, с кляксами и следами жирных пальцев, с краями, обтрепанными до нежности персикового пушка, с прямыми углами знакомых мне с детства улиц, — это была карта Санкт-Петербурга конца XIX века. Очень похожая на мою. Но не моя (с чего это я так фамильярно зову “своим” какой-то чертов артефакт, молниеносно и остро подумал вдруг, — нет, не я, а кто-то за меня словно проговорил в моем многострадальном мозгу). И все же я продолжал — по привычке, что ли, ради грамматической ясности? — думать о карте, доставившей мне столько неприятностей, как о “моей”. Так вот, в руке у жуткого моего попутчика была не “моя” карта. Во-первых, “моя” тихо прела в моем же носке. Во-вторых, на этой, что держала сейчас передо мной бестрепетная (куда девался алкоголический тремор пальцев?) рука бомжа, представившегося Володей, вместо квадрата с “Чальмны Варэ” в правом верхнем углу был квадрат с еще каким-то планом, скорее всего, города — густая, как паутина, сетка тоненьких и коротких улочек — в неправильном многоугольнике между современными Загородным проспектом, Звенигородской и Бронницкой улицами и Обводным каналом. Там до революции располагался плац Семеновского полка. Посередине него красовался черный крест. От трапециевидного плаца концентрическими кругами расходились какие-то размытые линии, даже, скорее, призраки линий темно-багрового цвета…
Воздуха мне не хватало еще очень долго. Не потому, что от бомжа — да какой он бомж! — воняло. Меня поразил окончательный, непреложный, бескрайний шок.
…Вода была холодной, вязкой и густой, словно вата. Я беспомощно барахтался в ней, отчаянно пытаясь ухватиться за край лодки. Надо мной на фоне хмурого, неприветливого неба высокий молодой человек пытался подать мне весло, чтобы я мог ухватиться, но получалось у него это так неуклюже, что каждый раз весло било меня по голове. Собрав остатки сил и набрав в легкие побольше воздуха, я обреченно крикнул: