Шестнадцать карт (роман шестнадцати авторов)
Шрифт:
Если не знаешь, что делать, не делаешь ничего, так ведь? Все, что я мог, — следовать, быть может, неким знакам: на мозг рассчитывать не приходилось — что ж, мерси, старче, ты и так долго служил мне; возможно, пришло время послушать сердце? “Говори сердцем, говори!” [8] — и тут же: о, владимирские кошмарики! О, большекнижный чудлит! О, Веничка!.. О!.. О!..
Определенно нужно было проветриться: да чего там, я на самом деле тешил себя иллюзией если уж не “вспомнить все”, то, во всяком случае, восстановить хотя бы малую толику из того, что называлось некогда “моей жизнью” (роскошная фраза, не правда ли?): раньше прогулки приводили мысли в порядок… впрочем, что есть раньше, если нынче я понятия не имел, кто нацарапал в моем ежедневнике фамилию Багров (встреча назначена на завтра) и почему бумажник крепехонько так набит пятитысячными?.. “Применяя наши светодиодные решения, — вынула остатки мозга реклама, — вы получаете больше, чем просто качественное оборудование: мы дарим вам часть мировоззрения компании, являющейся лидером в области освещения уже более ста лет!” Чертыхнувшись,
8
Сакраментальная фраза из романа Вл. Сорокина “Лёд”.
Подняв глаза — МАРОСЕЙКА УЛИЦА, — я закурил и пошел куда глаза глядят (поймите правильно — говоря “куда глаза глядят”, я говорю буквально): Москву я знал плохо, а этот кусочек Центрального округа и того хуже. Что ж, если все равно, куда идти, куда-нибудь да придешь (старо как мир, увековечено Кэрроллом): так, я свернул в переулок и, слегка попетляв, очутился в Старосадском. “Готишное” сооружение, оно же при ближайшем рассмотрении — Евангелическо-лютеранский собор Петра и Павла (табличка), — вызвало не столько профинтерес (я собирал материалы об энергетике намоленных мест: тут память ни с того ни с сего сработала), сколько явился катализатором “блаженных” мыслей. Я, агностик, задумался о Нем: а о ком прикажете думать непомнящему?.. Эгоистично, не спорю, но, похоже, в подобной ситуации и впрямь оставалось лишь молиться; я попытался открыть тяжелую дверь собора… увы и ах! — та не поддалась. Идти “в люди” по-прежнему не хотелось — вздохнув, я направился к одноэтажным постройкам: на стене одной из них разместилось что-то типа общинного расписания (не знаю, впрочем, как правильно назвать эту штуковину). Пассажи типа “18:00 — встреча женщин, 19:00 — встреча работающих женщин” или “духовные беседы для прихожан среднего возраста” вызвали приступ смеха: возможно, у меня ехала крыша, потому как ничего смешного в буковках этих, вестимо, не было; поспешив отвернуться от проходившей мимо фотографини, калькирующей мир с помощью “фаллического” (так, возможно, скажет когда-нибудь ваш психиатр) объектива, я вышел за ворота.
Ну да, ну да, вот они, “проклятые русские” кто виноват и что делать!
А главное — абсолютная дезориентация не только извне (это полбеды), но и, так скажем, со стороны кишок: да-да, со стороны кишок… имейте в виду, я прощаю N. Writer сбой вкуса, ибо грешками такого рода отмечена, увы, не одна страница стереоромана, как называю я сей многостаночный римейк “нетленки” — вордовская полигамия: разве нет? По иронии судьбы я вынужден срастаться с каждым автором как женского, так и мужеского пола — и никакой, смею заметить, даже самой примитивной механической защиты! Не это ли — причина расстройства?..
Оглянувшись (в какое-то мгновение собор Петра и Павла напомнил мне Кафедральный в Калграде, который разве что немцы да однокоренные калградцы называли волшебным словом Кенигсберг), я снова отправился куда глаза глядят, — а глядели они, господа хорошие, аккурат на монастырь, под который и подвел меня г-н Случай. Ок, ок, не надо морщиться: стоит ли говорить, что я ощутил себя туристом не столь в пекле империи, сколь на самом шарике? Да если б только туристом! Неврастеником. Психопатом. Юродивым. Раздражало все, все абсолютно: и надпись “охраняется государством” на Ивановском монастыре; и пятый пунктик памятки, лежащей у иконы в часовне Иоанна Предтечи: “Храните благоговение и страх Божий всегда и везде”; и объявления центров соцадаптации (“Здравпункт для бездомных: только лица с регистрацией в МСК и М/О. Для обращения необходима справка о санобработке”), etc., etc. Поспешив покинуть Малый Ивановский, я свернул в Подкопаевский — так в самом скверном расположении духа и вышел на Покровский бульвар. Хватаясь за спасительные, как мне казалось, “дозы” информации, я интуитивно нырял в любые слова: кажется, найдешь свое — и тут же вспомнишь… Как одержимый фотографировал зрачками каждое попадающееся на пути объявление, баннер или афишу: глупец, я верил, будто смогу найти с их помощью “отмычки” от дверей собственной памяти!..
Мысли скакали как блохи — точнее, то, что от них (мыслей) осталось. Произвести ревизию воспоминаний? Неплохая идейка! Итак, Антон Лексейч, что вы из себя представляете? Есть ли на свете этом что-то еще, кроме паспортных данных да пузатого бумажника, непонятно откуда взявшегося?.. Неужто эта не блещущая красотой женщина, чью фотографию вы носите у сердца, и есть ваша благоверная? Неужто с ней вы, если верить штампику, и сочетались законным браком-с аккурат после универа? Сочетались, чтобы тут же погрязнуть в пеленках?.. Неужто ваша скворечня и впрямь располагается в Автово, а дорога на работку обкрадывает жизнь ежедневно на два с полтиной часа?.. Если приплюсовать и умножить на количество лет… Черт, черт!.. Осколки воспоминаний целились прямо в сердце — быть может, Он лишил меня памяти, причем избирательно, именно для того, чтобы я научился слышать, наконец, душу?.. “Ничего банальней сказать было, конечно, нельзя, — замечает N. Writer и, теряя отражение за отражением, продолжает: — О душе, впрочем, умолчим; отметим лишь, что не напиться г-ну Непомнящему в обстоятельствах сих было, как сказал бы классик, “решительно невозможно””: что ж, г-н Deus явно не лишен ч/ю, пусть и своеобразного.
[расклад второй]
Можно было проделать это прямо у барной стойки, на которой я только что оттанцевала: белая ворона в алом пончо и высоченных сапогах. Девицы, крутившиеся тут же, с любопытством поглядывали на экзотку, чей, как они выражались, прикид резко контрастировал с боевой их экипировкой, созданной для того лишь, чтобы выгодно оттенять тату и пирсинг… (примеч. авт.: музыка заглушает голос). Итак, мысленно мы проделали это не раз и не два: и проделывали ровно столько времени, сколько требовалось френдше, дабы расслабиться в моноотрыве (я называла это “аутодайвинг”), — белая ворона в черном пиджаке и красной шляпе, моя френдша, как выражались истекающие слюной boy’чики, зажигала: на нее смотрели, ее оценивали, но и только — она извивалась для себя, причем довольно эффектно. Что ж! Давно я не видела таких самодостаточных, если угодно, танцеff в клубе с сомнительной репутацией. Давно не пила столько текилы. Давно не позволяла незнакомому boy’чику обнимать себя. А ведь, мелькнуло, он чудо как хорош: волнистая шевелюра, ямочки на щеках, горящие глаза… да еще и крепыш… раньше мне нравился подобный типаж.
Раньше, гм.
Boy’чик интересуется, кем я работаю, — не хочется врать, я говорю правду, правду, правду и ничего, кроме правды; boy’чик сатисфакнут ответом — boy’чик улыбается и тут же тянет одеяло на себя — к тому же давит на жалость: сами мы не местные, к тому же ни черта не помним, бла-бла… конечно, он врет, ну конечно: мне нет до этого дела, впрочем, и от скуки я спрашиваю, сколько ему лет; столько-то, докладывает питерский boy’чик, а тебе?..
Чем чаще я говорю правду, правду, правду и ничего, кроме правды, тем выше взлетают брови — густые, темные, ага, — у моего потенциального, гм, партнера, с которым мы проделали это мысленно раз этак пять. Он искренне удивлен. Он не может поверить: нет-нет, не может быть, ты шутишь, тебе от силы двадцать ше… Ja-ja, boy’чик, ja-ja, не парься! Ты потрясающая, шепчет boy’чик, гладя мое лицо, ты потрясающая, ты ведь не уходишь? Еще текилы?..
Я киваю и запрыгиваю на барную стойку — мое тело кажется мне невесомым, мое тело кажется мне бестелесным, мое тело кажется мне не моим: э, кажется, ребят и впрямь “заводят” мои конечности; boy’чик не сводит с меня глаз, boy’чик целует меня и кладет в карман брюк несколько пятитысячных: его пальцы скользят по атласу, его пальцы касаются моей спины — кажется, мы и впрямь сделаем это у барной стойки… “Эй! — френдша хлопает меня по плечу. — Пора сва…” — я обожаю ее за трезвость мысли. Шестьдесят процентов населения ЮАР ВИЧ-инфицированы, говорю я boy’чику и развожу руками: статистика-с! Риск ЗППП блокирует любые безумства, к тому же boy’чик всего лишь boy’чик, а у меня — Sasha (“Sasha, kak pogoda na Marce? Moja po tebe skuchaet…” — смс).
Мы уносим ноги из “Голодного койота”; boy’чик, впрочем, увязывается за нами — никто, собственно, и не против — не против, несмотря даже на то, что шестьдесят процентов населения ЮАР ВИЧ-инфицированы. “В конце концов, мы не в Южной Африке, — говорит boy’чик. — В конце концов, я никогда в жизни не изменял жене… В конце концов, даже если я тороплю события…” — boy’чик явно смущен; похоже, у него и впрямь нелады с головой — впрочем, до головы его нам с френдшей нет дела: барный поход в самом разгаре! Так мы оказываемся в Gogol’e, быстренько опрокидываем серебряную текилку, а затем сворачиваем в одно чу-удненькое местечко, упоминать которое я, пожалуй, даже не стану. Вoy’чик заказывает шотландский Auchentoshen Three Wood (расшифровка в меню “Очентошен” забавляет): пятьдесят миллилитров — восемьсот рэ; я же останавливаюсь на штучке под названием “В постели” — “Хеннесси”, светлый ром, апельсиновый ликер, сауэр микс… Что такое “сауэр микс”, я понятия не имею — френдша, впрочем, тоже: френдша немного грустит, но в целом держится молодцом — особенно приятна молодцеватость, когда, глядя в окно, она очень четко и внятно произносит: “Люди, как правило, не отдают себе отчета в том, что в любой момент могут выбросить из своей жизни все, что угодно. В любое время. Мгновенно”. Что-то знакомое, говорю я, листая меню и соображая, взять ли, скажем, “Белого русского”, отдающегося со всеми своими потрохами в виде калуа, водки и сливок по четыреста пятьдесят за сто сорок, или замахнуться на “Оргазм” по той же цене, но за сто тридцать, — неизвестно, можно ли рассчитывать на boy’чиковский бумажник. “Кастанеда”, — зевает френдша. “Ага…” — киваю я и натыкаюсь на коктейль “Хиросима”: самбука, бейлис да гренадин с абсентом: нормальный такой шот-дринкс… становится неуютно. Я вспоминаю — всплывает — Плеснера, твердившего не только о реакциях на стимул, но и о рефлексиях по поводу этих самых реакций. В общем, я рефлексирую, а следовательно, существую. Да что с тобой, изумляется френдша, ты сама не своя. Хиросима души моей, пошло стебусь я и беру boy’чика за руку: “Ты действительно не помнишь, где живешь?”, которую он — мамадорогая, представьте себе — нежно целует со словами: “Я не помню не то что где — я не помню зачем!”; кажется, он делает все возможное, чтобы не расклеиться окончательно: точно, мамин клиент! Я звоню ей и спрашиваю, можно ли приехать; вид boy’чика больше не возбуждает — похоже, ему и впрямь нужна помощь…. Черт! Могли бы догнаться… а утром — “Дарджилинг”: чай, известный в планктоне как “Ох…нное утро”: впрочем, при отравлениях и с похмелья трава эта действительно помогает. Где взять траву, которая обеспечит мне нуль-транспортировку на Марс? Уж теперь-то я точно знаю, что там есть жизнь!..
Мысли швыряет. Так, если верить статистике, в сортире человек проводит в среднем три года. Двадцать три с лишним — спит. Два года курит. Еще пару лет сливает в “шопинг”. Три года ленится. Дорога занимает восемь с половиной лет… Восемь с половиной, ага: я морщусь. Вот вам и заливные луга с озерами да лесами девственными, вот вам и цапля, вот и сапсан!.. Оказывается, “снять” boy’чика — целая проблема! Только решишь развеяться — и тут же: кто я, где я… Как говорит френдша, “boy’чики — как мыши: отдельно смотришь — хороший, трогательный зверек, а как в доме заведется — сразу хочется отравить”, — welcome: эти, конечно же, назовут смех и плач непроизвольным выражением переживаний… Ок, смеяться после лопата.