Шествие. Записки пациента.
Шрифт:
Сейчас книжечка в том месте, где, спресованная и поистершаяся, с наполовину выкрошившимися желтенькими пупырышками, но все еще серебристозеленая, покоилась веточка полыни, та самая, причерноморская, затиснутая сюда возле города Новороссийска после несостоявшейся попытки Викентия Валентиновича свести счеты с жизнью посредством погружения в теплые воды Цемесской бухты.
Нюхнув веточку и почти не обнаружив запаха, Мценский ласково посмотрел на нее перед тем, как захлопнуть книжечку, и здесь налетел ветер. Его порывом подхватило веточку, сдуло на панель и вместе с чужими окурками и фантиками понесло от растерявшегося Мценского прочь. Веточка была почти невесома, вот и улетела.
«Да и бог с ней, — подумал. —
Прежде чем захлопнуть книжечку, Викентий Валентинович успел обнаружить на измочаленных страницах синие уродливые строчки, нанесенные на бумагу его, Мценского, почерком. Вот те на! Стало быть, не все слиняло?
Судорожно разгреб пальцами остальные страницы: так и есть, записи на месте. Выходит, померещилось ему тогда? С глазами что-нибудь, а скорей всего — с башкой: горячка она и есть горячка. Бред.
Опустившись в подвальчик переговорного пункта, Мценский разменял у пожилой смотрительницы двугривенный на двушки, ссыпал их в ладонь с чайного блюдечка и полез в будку дозваниваться до своих корешочков.
Из будки Мценский вышел бледный, внезапно ослабевший, «краше в гроб кладут». Женщина-ме-няльница потянулась к сумочке за валидолом для Викентия Валентиновича, но тот поспешно вскарабкался по ступеням на выход и, уже не мешкая, двинул через Тучков мост — на Петроградскую сторону, по наитию домой, домой, чтобы немедленно коснуться этого дома руками, взглядом, мозгом: штамп о прописке в паспорте теперь не убеждал. Зыбкость смысла всех этих чернильных знаков, достоверность всей этой бумажной философии фиксаций на поверку запросто оказывалась фикцией, блефом, а ежели откровенно — чепухой.
Из десяти адресов, куда сумел дозвониться Мценский, на его телефонный призыв не откликнулся ни один из прежних приятелей. Ни один! Шесть человек умерло. Двое где-то лечились. Один сидел в тюрьме. Еще один, Серега Окрошкин, переселился в Израиль. Врут, конечно, соседи, острят. Хоть опять же — чего только по пьянке не сделаешь. И получается, что в записной книжке у него все ж таки пустота. Знаки проставлены, а смысл этих знаков утрачен.
И тогда засомневался Мценский, колебнулся, так сказать… А что, если опять — бред, морока? Не столько в наличии своего угла под небом, прописки, адреса, не только в реальности преткновения своего на земле усомнился, но и в подлинности выздоровления. Пришлось повторно заглянуть в паспорт, как в глаза своему недугу: нет, все на месте. Колупаева улица, тринадцать, квартира тридцать один.
Дом отыскался ближе к вечеру. На приближение вечера указывало исчезновение со светлых еще дворов и улиц маленьких детей, опекаемых бабушками, дедушками, реже — дефицитными няньками. Ночи в городе были прозрачными, солнце не уходило, не садилось, а как бы всего лишь приседало; из-за неровных крыш, куполов, шпилей, башенных кранов продолжали торчать солнечные лучи, как рыжие волосы.
Дом выглядел скверно. Ужасно выглядел. На нем, как на умирающем, больном человеке, просматривалась уже так называемая маска Гиппократа. Штукатурка на уровне первого этажа обита строителями-ремонтниками: проверка на прочность давнишней кладки и первый признак, что дом ставят на капремонт, а то и метят на снос. В некоторых окнах уже были выбиты стекла. И вообще от таких домов, особенно после дождя, несет погребальной сыростью, вековыми, застойными запахами, накопленными энергией проживания. Странно: от долгой, укоренившейся жизни всегда немного припахивает смертью. Что это? Реакция совмещения несовместимого? Огня и воды,
Мценскому стало ясно, что адрес у него такой же мнимый, ненадежный, что и полинявшие адреса приятелей из записной книжки. Дом его, если еще и не поставили, то вот-вот поставят на расселение. Однако люди в этом доме все еще проживали. И не только люди, но и кошки, не говоря о мышах, птицах и прочей мелочи.
В кармане джинсов нашарил Мценский колечко с двумя плоскими ключами: один из желтого сплава, другой — светлый, стальной. Поднявшись на последний, четвертый этаж, заволновался возле дверей, на которых мелом выведена цифра тридцать один.
Решил никого из соседей не беспокоить и приготовился вскрывать дверь квартиры обстоятельно, без суеты, как мину с секретом разряжать. Вот только каким ключом? Медным или стальным? Мысль ° том, что он, Мценский, мог бы проживать и без соседей, то есть в отдельной квартире, даже не пришла ем У в голову: ощущение полурастоптанности от всего нм пережитого — болезни, крушения семьи, — дисциплинировало теперешние желания и помыслы Викентия Валентиновича, делало их скромнее, непритязательнее. Хотя чего греха таить, помнит он и про отдельную — но это когда было! — еще при Антонине, при их совместном проживании в брачном союзе, на котором давно поставлен крест в виде штампа о разводе. Ладно. Как сказал поэт: «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо».
В старые, можно сказать эпохальные, двери квартиры в разные социальные эпохи было врезано множество замков. Некоторые из них были уже замазаны краской, причем неоднократно, ибо краски выглядывали одна из-под другой. Мценский выбрал замочную скважину посвежей, долго в ней копошился стальным плоским, покуда окончательно не завязил ключ, и тут дверь открылась, — кто-то толкнул створку изнутри. Из квартирного мрака на площадку высунулась грязная швабра и довольно-таки беззлобно, почти милостиво опустилась на цигейковый «пирожок» Викентия Валентиновича. Старческий голос, дрожащий не столько от волнения или изношенности, сколько от принятого «за воротник» (из дверной щели по «девственным», отвыкшим от зелья ноздрям Мценского ударил густой сивушный запах) произнес одышливым тенорком: «Ужотко я милицию вызвал, повяжут тебя, окаянного, беспременно!» Тогда как швабра в образовавшейся дверной щели продолжала «функционировать», взлетая и опускаясь возле отпрянувшего от дверей учителя истории государства российского.
— Ужотко свезут тебя, шленду куда следоват!
— Послушайте, как вас там… — подал в свою очередь голос Викентий Валентинович. — Нельзя ли поаккуратней?
Швабра последний раз взмыла и где-то возле дверного косяка вопросительно зависла.
— Свят, свят… — пролепетал озадаченный тенорок. — Альфредка, али не ты, Леопольдыч? Конфуз, глядит-ко, мать честная!
Так Мценский вторично познакомился со стариком Митричем. Первое их знакомство произошло в тяжелые для мозга учителя предгорячечные времена и потому коснулось памяти Викентия Валентиновича рикошетом, не оставив на ней следа, будто камушек, пущенный на воду блинчиком и отскочивший от лужи в траву.
Память же ископаемого, можно сказать, доисторического дедушки Митрича, которому шел десятый десяток и чья уникальная жизнь была взята на учет статистиками, ведущими счет ленинградским долгожителям, память сия обызвествленная, склеротическая, как ей и положено, тяготела к событиям давнишним, случившимся при царе Николае или по крайней мере на заре Советской власти, а к эпизодам текущих лет проявляла небрежение. Короче говоря, обличье Викентия Валентиновича, да еще в нахлобученном на это обличье головном уборе, ничего взбудораженным чувствам дедули не говорило, ничего вразумительного.