Шествие. Записки пациента.

Горбовский Глеб Яковлевич

— Мое. Правда, это когда было! Еще до дембеля.

— Ладно, хорошо, сынок… Поговорим с тобой дома. То есть в нашей комнате. Раз адрес есть, прописка имеется, должна быть и комната.

— Хотите, покажу, которая ваша: я знаю. Я сюда приходил как-то, но вы уже болели, и вас не застал. Соседи указали на вашу комнату. Их тогда здесь много было, а теперь только один дедушка.

— Дом расселяют, Игорек, — пояснил Мценский, посмотрев украдкой в глаза молодому человеку. — Тебя ведь Игорьком зовут? Неправда ли?

— Угадали.

— Обижаешься на отца?

— Некогда. На работу устраиваюсь. А месяц тому назад хотел вас найти и… побить. Совершенно серьезно! Найти и,

извиняюсь, изволохать как следует.

Комната Мценского располагалась в неожиданном месте: не в общем ряду комнат, начинавшихся у входных дверей и раскиданных по обе стороны от могучего коридора, коридора-проспекта, а как раз там, куда почти никто из прежних жильцов коммуналки, за исключением неработающих пенсионеров, заглядывал месяцами, а именно — в своеобразном аппендиксе, вдававшемся от кухонных задов к заколоченному с блокадных времен запасному выходу на черную лестницу. В этом вечно заставленном отжившим хламом квартирном заливе, или фьорде, помимо заколоченной входной двери имелась еще одна дверь, совершенно неразличимая, тусклая, на ней висело бесхозное оцинкованное корыто, наверняка дырявое, и, если к нему прикоснуться, оно глухо ворчало, будто отдаленная гроза.

Первым делом сняли с дверей корыто. Вопреки домыслам Митрича, комната была заперта. Игорек, чиркнув газовой зажигалкой, посветил Викентию Валентиновичу, скрежетнувшему ключом в замке. Наконец проникли в помещение, налитое густым сумраком и дурными запахами. Мценский даже обрадовался, что в комнате ничего нельзя было разглядеть: небось запустение и мерзость. Лампочка под потолком вспыхнула неестественно ярко! Это Игорек сориентировался, нашарив выключатель. Через пару мгновений лампочка перегорела. И Мценский вторично обрадовался: «Вот и хорошо, и не нужно вовсе светить сынку-то, может, и не понравится обстановка. Не придет тогда больше».

— А я и не знал, гляи-кось, что тута комнатенка располагаетца, — донесся от дверей проникновенный тенорок Митрича.

«Энергичный какой дедушка, — обратил внимание Мценский на уже отдохнувшего в кухонном кресле ветерана. — Разве дашь ему сто лет? Тело еще рельефное, задница выпуклая, весь будто из шаров, и подтяжками щелкает. Небось мясо до сих пор употребляет. Такому наверняка еще женщины снятся. Отсюда и подвижность, и вся любознательность Митрича — от тех корней фрейдистских».

Во дворе за единственным окном комнаты, занавешенным прикнопленными к раме желтыми газетами, было еще достаточно светло, да и темнеть как бы вовсе не собиралось: нескончаемый день почти полностью вытеснил из обихода жиденькую ночь. Мценский сорвал газеты, протер ими пыльные стекла. В помещении милостиво рассвело.

Приглядевшись, Мценский определил, что комната у него нестандартной планировки, а именно — треугольная. Четвертый угол отсечен кухней.

Моментально Мценский вспомнил себя, живущим в этой комнате-уродце. Пожалуй, «живущим» — громко сказано. Точнее — умирающим. Да и обретался он здесь недолго: каких-нибудь полгода. Из них половина — у Инги Фортунатовой. А перед тем… Где же он ютился перед тем, как вселиться в эту усеченку? Менялся! Вот где… Неоднократно менялся, получая возмещающую денежку за убывающие квадратные метры. С двенадцати первоначальных, унаследованных от размена с Антониной, на десять у Мальцевского рынка, с десяти на восемь за Никольской церковью, и, наконец, шесть на Петроградской, но… каких шесть!

Запомнилось, всплыло в памяти, как всплывает на болоте пузырек с вонючим газом, то, как искал он порой в этой комнате четвертый угол, причем неоднократно искал, твердя при этом ставшие для него поговоркой слова маленького Игорька: «Комна —

та и комна — эта!» — слова, произнесенные сыном в младенческом состоянии и застрявшие в мутной памяти Мценского, как луч солнца в расщелине облаков.

Происходило подобное искание исчезнувшего угла, как правило, под утро, часа в четыре ночи, когда иссякал в крови алкогольный «движитель» и на поверхности угнетенного бессонницей мозга язычками синего пламени вспыхивали сомнения, страхи, отчаяние, а нередко и предгорячечные видения, когда происходящее, будто разбухший лед на весенней реке, ломалось, рушилось, сдвигалось.

— Ступали бы вы, дедушка, по своим делам, — посоветовал Мценский Митричу. — Ко мне вот сын пришел, демобилизовался, и вообще тесно.

— С войны пришел-то? Отметить необходимо, — подал идею Митрич. — Хотите — сбегаю, покуль семи нету? Я мигом…

— Да что вы, право слово, — начал сердиться Мценский. — Какая сейчас война? Война в сорок пятом кончилась. А бегать тут и без вас есть кому.

— Ну, как знаете. Было бы предложено. Ко мне Альфредка должон прийти, вот бы и наладили его. Он еще шустрый, не смотри, что валерьянку глушит. Занятная комнатенка обнаружилась, сколь живу — ни сном ни духом про нее…

Митрич зашуршал подошвами прочь. А Мценский тем временем осмотрелся, желая предложить сыну присесть.

Самое удивительное: в комнате у Мценского имелись кое-какие вещички. По себе знаю, еще с бродяжьих, послевоенных времен, как это весело и одновременно странно, неловко, даже конфузливо — после затяжного, казалось бы нескончаемого отсутствия у тебя личных вещей, средств, в том числе и куска хлеба, не говоря о недвижимости, ощутить себя владельцем имущества, определенного государством, пусть самого незначительного — скажем, настоящей, из магазина, кепки с ярким товарным ярлыком, фабричной марочкой или фибрового чемоданчика, не беда, что покамест порожнего, однако твоего, к тому же пахнущего «производственными» запахами и придающего шестнадцатилетнему ремесленнику некий социально-безнравственный шарм или даже комфорт.

Вот и для Мценского, вернувшегося живым после нескончаемой битвы с самим собой, ощутить себя владельцем было не просто: к этому времени где-то внутри появилась апатия ко всем так называемым жизненным благам. Хотелось презрительно отпихнуть с дороги все имущественное, семейное, обременяющее в скитаниях, отпихнуть и с гордой головой неунывающего люмпена, этакого горьковского Челкаша, осваивать очередную жизненную полосу препятствий. Так оно проще. Имущество обязывало. За него приходилось переживать, отвечать, а то и краснеть. Вот если бы сразу дворец с лимузином у входа — тогда другое дело, а то продавленная тахта всего лишь и пара списанных с баланса колченогих табуреток из близлежащего «Кафе-мороженого». Что ни говори, а силы были уже не те… бунтовать, «челкашить». Привлекало если и не смирение, то покой. Хотя бы в глубине старого дивана. Так сказать, поздняя, на излете сил, обломовщина.

На третьей стене (первая стена с дверью, вторая — по правую руку от первой — с окном, и третья, замыкающая треугольник), — так вот на этой третьей стене, косой и неровной, с выпуклостями и впадинами, на махоньком гвоздочке висела, тускло поблескивая, металлическая, с остатками голубой эмали, иконка. Квадратная, сантиметров этак десяти по периметру. Если всмотреться, можно различить и сюжет: некто на колеснице, погоняя огненногривых лошадок, разъезжает по небесным облакам (по остаткам эмали). От облаков на грешную землю падает косой дождь. Животворный. Это старается Илья-пророк, один из популярнейших (после Николы-угодника) на святой Руси священных персонажей.