Шевалье д'Арманталь
Шрифт:
– Жан Бюва, ваш покорный слуга.
– Кто вы такой?
– Служащий королевской библиотеки.
– И вы пришли мне сообщить какие-то секретные сведения относительно Испании?
– Видите ли, в чем дело, монсеньер: поскольку служба не занимает всего моего времени, я могу по своему усмотрению располагать четырьмя часами утром и шестью - после обеда. А так как Бог наградил меня очень красивым почерком, то я беру работу на дом.
– Понимаю, - сказал Дюбуа.
– Вам дали для переписки подозрительные бумаги, и вот вы мне их принесли, не так ли?
– Да, они в этом свертке, монсеньер, в этом свертке, - сказал Бюва, протянув Дюбуа пакет.
Дюбуа одним прыжком оказался около Бюва, взял сверток, сел за письменный стол и, в одно мгновение разорвав бечевку и обертку, принялся разглядывать бумаги.
Первые строчки, которые он прочел, были написаны по-испански. Но так как Дюбуа дважды ездил с миссией в Испанию, он немного болтал на языке Кальдерона и Лопе де Вега и поэтому сразу же увидел, какую важность имели эти бумаги. И в самом деле, здесь были ни больше ни меньше, как протест дворянства, список офицеров, готовых поступить на службу к испанскому королю, и манифест, сочиненный кардиналом де Полиньяком и маркизом де Помпадуром и призывающий все королевство к восстанию. Все эти документы были адресованы непосредственно Филиппу V, и к ним была приложена записка, написанная, как Дюбуа понял по почерку, рукой де Селламаре, в которой королю сообщалось, что заговор близится к развязке, что де Селламаре будет день за днем сообщать его величеству обо всех мало-мальски значительных событиях, могущих как-либо повлиять на ход подготовки восстания. И в дополнение ко всему здесь был пресловутый план заговора, с которым мы уже ознакомили читателей и который, по недосмотру оказавшись в числе бумаг, переведенных на испанский, вызвал такой страх у Бюва.
Вместе с планом лежала его копия, написанная красивым почерком Бюва и прерванная на словах:
«Действовать таким образом во всех провинциях…»
Бюва с тревогой следил за выражением лица Дюбуа.
Он увидел, как удивление сменилось радостью. Затем лицо архиепископа стало непроницаемым. Читая документы, Дюбуа беспрестанно менял позу, кусал губы, пощипывал себя за нос. Однако по этим признакам Бюва все же не мог понять, какое впечатление произвели на архиепископа доставленные им бумаги. Когда Дюбуа закончил чтение, его лицо осталось для Бюва таким же загадочным, как и испанские тексты, которые он переписывал.
Что же касается Дюбуа, то он прекрасно понимал исключительную важность тайны, ключ к которой дал ему этот писарь, и теперь думал лишь о том, как бы выудить из него побольше сведений. Вот что, собственно, скрывалось за этими беспрестанными изменениями позы, покусыванием губ и пощипыванием носа. Наконец Дюбуа, видимо, принял какое-то решение, ибо лицо его вдруг озарилось приветливой улыбкой, и, обернувшись к Бюва, все еще почтительно стоявшему в стороне, он сказал:
– Что же вы не присядете, дорогой господин Бюва?
– Благодарю вас, монсеньер, - весь дрожа, ответил Бюва, - я не устал.
– Простите, - возразил Дюбуа, - но я вижу, что у вас дрожат колени.
И в самом деле, с тех пор как Бюва прочитал протокол пыток Ван ден Эндена, его ноги не переставали трястись мелкой нервной дрожью, как у собак, перенесших чумку.
– Дело в том, монсеньер, - сказал Бюва, - что вот уже два часа, как я едва держусь на ногах. Сам не пойму, что со мной случилось.
– Так сядьте же поскорей и давайте поговорим, как добрые друзья.
Бюва посмотрел на Дюбуа с таким изумлением, что в другое время архиепископ, встретив подобный взгляд, не смог бы удержаться от смеха. Но тут Дюбуа сделал вид, что не замечает удивления своего собеседника, и, придвинув стоявший неподалеку стул, жестом повторил свое приглашение.
Отказаться было невозможно. Шатаясь, Бюва подошел к стулу и сел на самый краешек. Положив шляпу на пол, зажав трость между коленями и опершись руками на набалдашник, он застыл в ожидании. Очевидно, ему было нелегко все это проделать, так как лицо его из мертвенно-бледного стало пунцовым,
– Итак, дорогой господин Бюва, вы занимаетесь перепиской?
– Да, монсеньер.
– И много вы зарабатываете?
– Очень мало, монсеньер, очень мало.
– Однако у вас замечательный почерк, господин Бюва.
– Но не все ценят подобно вам этот талант, ваше преосвященство.
– Да, это верно. Но ведь, кроме того, вы еще служите в королевской библиотеке?
– Имею эту честь.
– Ну, а ваша должность приносит вам хороший доход?
– Монсеньер, это совсем другое дело. Моя должность мне ничего не приносит, поскольку вот уже шесть лет, как кассир в конце каждого месяца говорит нам, что король слишком стеснен в средствах, чтобы нам платить.
– И тем не менее вы продолжаете служить его величеству?.. Весьма похвально, господин Бюва, весьма похвально!
Бюва встал, поклонился архиепископу и снова сел.
– И к тому же, - продолжал Дюбуа, - у вас, должно быть, есть семья, жена, дети?
– Нет, монсеньер, я холост.
– Но у вас есть хотя бы родственники?
– Только воспитанница, монсеньер, прелестная девушка, к тому же очень талантливая. Она поет, как мадемуазель Бюри, и рисует, как господин Грёз.
– Ах, господин Бюва, а как же зовут вашу воспитанницу?
– Батильда… Батильда дю Роше, монсеньер. Она дворянка, ее отец был адъютантом господина регента в те времена, когда господин регент был еще герцогом Шартрским. К несчастью, ее отец убит в битве при Альмансе.
– Я вижу, на вас лежит немалое бремя.
– Вы имеете в виду Батильду, монсеньер? О нет, Батильда не бремя; напротив, это бедное дитя приносит в дом больше денег, чем стоит ее содержание. Батильда - бремя! Подумать только! Во-первых, ежемесячно господин Папийон… вы знаете такого, монсеньер? Это торговец красками с улицы Клери… Так вот, господин Папийон выплачивает ей по восемьдесят ливров за два рисунка, которые она для него делает. Во-вторых…
– Я хочу лишь сказать, дорогой Бюва, что вы небогаты.
– О, в этом вы, конечно, правы, монсеньер, - я небогат. А мне бы очень хотелось быть богатым… ради Батильды. Если бы вы могли добиться от господина регента, чтобы из первых денег, которые попадут в государственную казну, мне бы выплатили все, что причитается за шесть лет работы в библиотеке, или хотя бы часть этих денег…
– А какую сумму примерно составляет этот долг?
– Четыре тысячи семьсот ливров двенадцать су и восемь денье, монсеньер.