Шевалье д'Арманталь
Шрифт:
Но в одном Дюбуа ошибся: он не добился согласия де Ноайля. И угрозы и посулы оказались бессильны. Дюбуа никак не мог заставить кардинала подписать аттестацию о добрых нравах, которую он рассчитывал получить у него любой ценой. Правда, то был единственный прелат, посмевший оказать святое, благородное сопротивление опасности, угрожавшей церкви. Орлеанский университет присудил Дюбуа ученую степень лиценциата. Архиепископ Руанский Безон подписал рекомендацию, и к условленному дню все документы были собраны. В пять утра, переодетый в охотничий костюм, Дюбуа выехал в Понтуаз, где встретился с епископом Нантским, и тот, верный своему обещанию, посвятил его в сан.
К полудню со всеми церемониями было покончено, а к четырем часам, успев предстать перед советом регентства, который из-за кори, свирепствовавшей, как мы говорили, в Тюильри, заседал в Старом Лувре, Дюбуа вернулся домой уже в облачении архиепископа. В кабинете его ждала Фийон. Будучи одновременно агентом тайной полиции и хозяйкой веселого заведения, эта дама имела в любой час доступ к Дюбуа. Даже в этот торжественный день Фийон не посмели не впустить, так как она заявила, что у нее есть сообщение чрезвычайной важности.
– О, черт возьми, вот это встреча!
– воскликнул Дюбуа, увидев свою старую знакомую.
– Черт возьми, куманек, - ответила Фийон, - если ты настолько неблагодарен, что забываешь старых друзей, то я не так глупа, чтобы забывать своих, особенно когда они идут
– Послушай, - сказал Дюбуа, снимая свое облачение, - ты и теперь, когда я стал архиепископом, намерена по-прежнему называть меня кумом?
– Еще бы! Теперь-то уж только кумом, и никак иначе. Я даже готова попросить у регента, когда с ним увижусь, сделать меня настоятельницей какого-нибудь женского монастыря, единственно, чтобы не отстать от тебя.
– А этот распутник по-прежнему посещает твое заведение?
– Увы, теперь уже не ради меня, куманек. Пролетели счастливые деньки. Но я надеюсь, что они вернутся и что на судьбе моего заведения сразу скажется твое повышение.
– Бедная моя кума!
– сказал Дюбуа, наклоняясь, чтобы фийон отстегнула ему крючок на мантии.
– Ты же сама понимаешь, что теперь положение изменилось и я больше не могу навещать тебя, как прежде.
– Что-то ты больно загордился. Ведь Филипп ко мне приходит по-прежнему.
– Филлип всего лишь регент Франции, а я архиепископ. Понимаешь? Мне нужна любовница, имеющая дом, куда я мог бы приходить, не опасаясь скандала, например госпожа де Тансен.
– Да, да, та, что обманывает тебя с Ришелье?
– А кто тебе сказал, что она наоборот, не обманывает Ришелье со мной?
– Матушки мои! Она, случайно, не совмещает ли несколько должностей, служа разом и любви, и полиции?
– Может быть. Да, кстати о полиции, - сказал Дюбуа, продолжая раздеваться.
– Знаешь ли ты, что твои агенты ни черта не делают последние три-четыре месяца и что, если так будет продолжаться, мне придется прекратить тебе выплату жалованья?
– Ах ты, подлец! Вот как ты обращается со своими старыми друзьями! Ладно же, я пришла к тебе с важным сообщением, а теперь ничего не скажу.
– С сообщением? О чем?
– То-то, о чем! Ну-ка, отними у меня жалованье!
– Уж не об Испании идет ли речь?
– спросил новоиспеченный архиепископ, нахмурив брови, так как инстинктивно чувствовал, что опасность грозит оттуда.
– Речь идет, кум, всего-навсего об одной девице, с которой я хотела тебя познакомить. Но раз ты становишься отшельником, прощай.
И Фийон направилась к двери.
– Ну ладно, будет, иди сюда, - сказал Дюбуа и направился к своему секретеру.
И старые друзья, вполне достойные друг друга, остановились и, встретившись глазами, расхохотались.
– Вот так-то лучше, - сказала Фийон.
– Я вижу: еще не все потеряно; с тобой все-таки можно иметь дело. А ну-ка, кум, отомкни свой секретер и поделись со мной его содержимым, а я открою рот и поделюсь с тобой кое-какими сведениями.
Дюбуа вынул сверток, в котором было сто луидоров, и показал его Фийон.
– И чем же набита эта колбаска?
– спросила она.
– Ну? Только не ври; впрочем, я все равно для верности после тебя пересчитаю.
– Тут две тысячи четыреста ливров; неплохие денежки, мне кажется.
– Да, для аббата; но не для архиепископа.
– Ах ты, негодяйка, - сказал Дюбуа, - разве ты не знаешь, до какой степени наше казначейство обременено долгами!
– Ну и что? Почему тебя это беспокоит, шут ты этакий? Ведь Ло наделает вам еще миллионов!
– Хочешь вместо этого свертка десять тысяч ливров акциями миссисипской компании?
– Спасибо, любовь моя, я предпочитаю сто луи, давай их. Что поделать, я добрая женщина, а ты когда-нибудь станешь щедрее.
– Ну хорошо. Так что же ты хотела мне сказать? Я слушаю.
– Прежде всего, куманек, ты должен мне обещать одну вещь.
– Какую же?
– Поскольку дело касается одного моего старого друга, ты должен обещать, что с ним ничего дурного не случится.
– Но если твой старый друг - негодяй, заслуживающий виселицы, какого черта тебе надо его спасать от наказания?
– Это уж мое дело. У меня свои принципы.
– Отстань! Я ничего не могу тебе обещать.
– Что ж, тогда прощай, кум. Возьми свои сто луидоров.
– О, да ты, я вижу, стала недотрогой.
– Вовсе нет, но у меня есть свои обязательства перед этим человеком. Он вывел меня в люди.
– Тогда ему есть чем похвастаться. Он оказал обществу неоценимую услугу.
– Я тоже так думаю. И ему не придется об этом жалеть, поскольку я ничего тебе не скажу, если ты мне не обещаешь сохранить ему жизнь.