Шизофрения. Том 1
Шрифт:
– А язык у тебя подвешен. Читаешь?
– Всё больше в туалете.
– По нынешним временам даже это попахивает высокодуховностью.
– Пусть будет среднедуховностью. Я не больно-таки и тщеславен.
Тут они почти одновременно не выдержали роли и рассмеялись, привлекая задорным смехом внимание остальных. Как-то чересчур быстро появилась эта обоюдная взаимная симпатия, к тому же без видимого участия гендерной составляющей, что, как ни странно, показалось Сергею особенно приятным. Милое сообщество поборников духовности, однако, не удержавшись, вскоре скатилось к самой что ни на есть практической деятельности, зарегистрировав официально своё общественное движение и принявшись активно претворять в жизнь воспетые многократно истины. Пришлось, к сожалению, покинуть гостеприимное собрание отчасти потому, что отец, мягко говоря, не приветствовал его сколько-нибудь активного участия в политической жизни, но более – вследствие быстрой эволюции группы самодостаточных
Милейшая Анюта, обрастая день ото дня новыми поклонниками, оценившими симбиоз интеллекта и красоты, хотя и не переставая смотреть на них всё также брезгливо-покровительственно, лично себя вдруг стала ценить неожиданно высоко, так что и с Сергеем, на свою беду когда-то весьма оперативно заполучившим её в постель, сделалась подчёркнуто холодна и даже позволила несколько колких выпадов в его адрес, на что последний лишь пожал плечами и удалился из её жизни навсегда. К тому моменту он не жалел уже совершенно ни о чём, а, быть может, даже и радовался искренне, что судьба уберегла его от оказавшегося на поверку фальшивым увлечения, в очередной раз продемонстрировав, насколько безупречно организм большого самовлюблённого города переваривает в однородную серую массу любые проявления свободной мысли.
Михаил смутно помнил подробности последних двух-трёх часов, которые были наполнены сначала озлоблением, потом непонятной жаждой любой совершенно деятельности, затем почти агрессией, которая, по счастью, быстро сошла на нет, поскольку он и трезвый-то был так себе боец, а пошатнувшаяся координация пьяного и вовсе почти гарантировано обещала ему приземление разбитым лицом в асфальт в случае конфликтной ситуации; итого все симптомы палёного вискаря были налицо. Как он умудрился не почувствовать это сразу, оставалось загадкой, к тому же характеризующей его как весьма безответственного потребителя: чтобы дотянуть в трезвости до конца рабочего дня, Михаил заставил себя влить благородный напиток в стакан с колой, дабы от получившейся низко-градусной смеси не окосеть раньше времени, но судьба справедливо наказала его за малодушие, в результате чего он за два часа до отбоя вдруг, практически одномоментно сделался не то чтобы пьяным, но каким-то дурным и к тому же вялым, так что руки и ноги хотя и слушались, но как-то неохотно, всё время пытаясь выкинуть какой-нибудь фокус – то промахнувшись мимо кружки и столкнув её на пол, то предательски швыряя вбок его согбенное по случаю уборки осколков тело, и тогда лишь хрупкая гипсокартонная стена спасала его от перспективы распластаться на полу.
Ситуация получалась настолько же дурацкая, насколько и смешная: многоопытный алкаш не учуял дешёвой бормотухи, по слухам, изготовляемой с применением димедрола, который и обеспечивал такой скорый и сильный эффект. В позвонивший телефон он начал говорить уверенно и чётко, но по ходу стал очевидно коверкать слова, так что из «следует» получилось «слеедут», а «отправить» эволюционировало до «отрватрить». К счастью, звонила подчинённая, а потому он быстро закруглился со словами: «Птом. Счасть змынят» и повесил трубку, оставив девушку в лёгком недоумении касательно полученного ЦУ.
Нацепив на себя маску, как ему казалось, непроницаемости, Михаил проследовал за спасительным кофе, моля бога не встретить по дороге никого из экспатского начальства. Мольбам суждено было сбыться лишь отчасти, и, удачно преодолев весь путь и размешав в кипятке тройную дозу растворимой дряни, он на обратной дороге издалека заметил идущего навстречу, по-видимому, тоже страждущего кофе финансового аналитика из недавно прибывших, кажется, ирландца. Тот, как назло, мечтал проникнуть в михаиловы женские чертоги в поисках таинственной русской красавицы, коими богата любая отечественная бухгалтерия.
Гость из Дублина издалека расплылся в приветственной улыбке по случаю долгожданной встречи в почти неформальной обстановке, да ещё к тому же под самый вечер пятницы, так что полагал себя вправе эдак по-дружески, по-русски, знаете ли, предложить ему пойти выпить после работы водки и послушать цыган, благо иного национального развлечения в его понимании и быть не могло. Беседа предстояла непростая, и Михаил уже приготовился глубокомысленно мычать, когда спасительная мысль в последний момент пришла ему в голову: переложив кружку в левую руку, он правой достал мобильный и демонстративно сказал «hello», напустив на себя чуть подобострастный вид, как будто разговаривая с начальством. Маневр удался, потому как заботливый
«И где же эта shitty – распахнутая русская душа, мать его», – переживал обманутый в своих лучших чувствах ирландец, решив, несмотря ни на что, всё-таки пробиться сквозь эту стену презрения к несчастным, угнетаемым мужланами-алкоголиками, ангелоподобным созданиям, чтобы хоть одну из них, но осчастливить, приобщив к цивилизации, дублинскому предместью и заполненным вездесущими коровами вечерним пейзажам. К несчастью, галльское упорство способно преодолевать преграды и посерьёзнее напускной недоступности русской бухгалтерши, неизменно делающей интимную стрижку и надевающей сексуальное белье каждое восьмое марта в надежде, что её усилия будут не напрасны, а потому скорее всего этот несчастный обретёт-таки долгожданную ячейку общества при некотором содействии северной подруги, чтобы остаток дней посвятить её поднятым из безвестных глубин на поверхность жизни бабским капризам, именуемым эмансипацией, победить которые куда сложнее, чем заставить даже щепетильных до традиций англичан отказаться от привычной с детства халявной картошки.
Итак, опасность миновала, и приободрившийся Михаил, вопреки неписаной корпоративной этике, закрылся в своём не слишком просторном кабинете, позволив себе чуть поплевать на свод правил поведения успешного менеджера. Это «правило открытых дверей» и раньше его слегка раздражало своей показушностью, будто и впрямь созданное для того, чтобы любой рядовой сотрудник смог зайти при желании с вопросом к хотя бы и самому главному боссу, не важно, сколько начальственных голов перешагнув ради этого. В нём говорил, с одной стороны, не самый плохой руководитель, знавший цену грамотной организационной структуре в сочетании с субординацией и опасность в угоду популизму нарушать хорошо функционирующий порядок, с другой, он по опыту знал, что эта свобода передвижения по начальству попахивала самой что ни на есть отвратительной советской номенклатурой: к примеру, сотрудники центрального офиса, знакомые с шефом лично, ещё могли как-нибудь в год раз забрести к нему по «чрезвычайной важности вопросу» (но упаси боже, не просить за себя лично), несчастный же работяга или супервайзер откуда-нибудь из региона, осмелившийся нарушить покой Самого, непременно получил бы в лучшем случае хорошенько по шее, а то и вовсе поломал бы себе карьеру, создав головную боль непосредственному начальству. Такие вот, поощряемые центральным офисом, но жестоко порицаемые на местах демократические шалости создавали абсолютно ненужный сумбур, не принося совершенно никакой пользы, и лично он был за институт PA и секретарш, охраняющих покой высокой особы, а заодно и лишь зачинающиеся карьеры молоденьких сотрудников, часто находящихся во власти розовых иллюзий относительно реальных дарвиновских законов корпоративной машины.
Можно было подумать, что в нём говорит задавленная постсоветской номенклатурной действительностью личность, если бы воображение не способно было подбросить сомневающемуся картину этой практической демократии в офисе фирмы, к примеру, в Индии, где высокооплачиваемая работа в престижной европейской компании сродни небесной манне, а потому легко представить, что станет с каким-нибудь далеко не сингхом, осмелившимся потревожить живое воплощение начальствующего бога; или же в Париже, где снедаемые интригами и завистью представители культурнейшей нации смотрят на бывшего друга свысока, лишь только став на один грейд выше последнего, а восседающей на отдельном, непременно, этаже властелин судеб и окладов, хотя и не прячется за закрытой дверью, но зато и на заветный этаж путь простым смертным по странному, вопиюще некорпоративному стечению обстоятельств, неизменно оказывается заказан. Для того чтобы стирать до требуемой необходимости границы, придумали корпоративы со всяческими там выездными тренингами – и хватит, и довольно, – доказывал Михаил воображаемому оппоненту, оправдывая свою чересчур совковую манеру отгородиться от окружающих.
Остаток дня, впрочем, прошёл без приключений, так как в любом коллективе нужно ещё поискать идиота, решившего озадачиться какой-нибудь неразрешимой проблемой вечером пятницы, и все в огромном здании отсчитывали минуты до заветных выходных, с остервенением отбрыкиваясь от любого дела, вследствие разницы во времени иногда долетавшего из недр всё ещё трудящейся Европы. Приоткрыв жалюзи стеклянной перегородки, отделяющей его от вверенного отдела, Михаил от скуки наблюдал, как занятые последними приготовлениями к выходным девушки и женщины коротали время до заводского гудка. Семейные, не спеша, наводили порядок на столах, более юные или менее удачливые, очевидно, отдавали приоритет макияжу, попутно то и дело заглядывая в телефон, чтобы ответить на очередную смс-ку, обещавшую, по-видимому, интересный вечер пятницы, а может и целые выходные.