Шлиман. "Мечта о Трое"
Шрифт:
— Есть здесь где-нибудь остатки древних городов или зданий?
— Тут, эфенди, нет ничего, — отвечает Мехмет.— Человеческого жилья не может быть в наших горах — шесть месяцев в году они недоступны.
По пути они видят пашущих крестьян. Деревянная соха с трехдюймовым железным острием — земледелие в том же состоянии, что и три тысячи лет назад. Вскоре поля кончаются, и густой лес из дубов, елей, ореховых деревьев, каштанов и платанов принимает их под свою сень. Тропинка круто идет в гору, и лиственные деревья остаются позади. После четырехчасовой
— Посмотрите-ка, — восклицает Вирхов, — те же самые цветы, что и у нас на родине: львиный зев, лютик, фиалки, а там, в тени скалы, еще последние цветы шафрана — желтые, синие, белые.
— Но таких махровых гиацинтов в Германии нет, во всяком случае, нет у нас в Мекленбурге. В четырнадцатой песне «Илиады» Гомер упоминает, что на Иде растет донник, шафран и гиацинты. Профессор фон Хельдрайх, афинский ботаник, считает, что под донником Гомера надо понимать одну из разновидностей клевера. Кстати, я хотел спросить: ведь скоро сорок лет, как я уехал из Германии, и я почти отвык произносить речи на родном языке. Как вы думаете, ничего, если я буду читать? Или это вызовет недовольство?
Вирхов удивленно поднимает голову.
— Я вас не совсем понимаю. Где вы собираетесь что-то зачитывать?
— О Зевс, мы ведь все время говорим с вами об этом: в Берлине, мой доклад!
— Разумеется, вы можете его зачитать, — поспешно кивает Вирхов и опять прячет легкую улыбку.
Путники едут дальше. Теперь попадаются только одинокие, кривые н низкорослые ели на скалах, но потом и они исчезают. Однако горы покрыты пестрым ковром весенних цветов.
— Это Сарики, — говорит Мехмет, когда они стоят на вершине.
Карманный барометр показывает высоту в 1766,8 метра. Погода совершенно прояснилась. На ярком, как летом, небе ни облачка. Далеко внизу лежит словно на ладони вся Троада. За Геллеспонтом синеет Херсонес Фракийский, виден Имброс и крутые очертания Самофракин, где восседал Посейдон, когда шла битва за Трою. Отсюда сверху Гиссарлыкский холм кажется не больше пуговки.
— У Зевса, вероятно, зрение было куда лучше нашего, — задумчиво говорит Шлиман, — он ведь отсюда наблюдал за ходом сражения и различал отдельных бойцов.
— На то он и бог, — отвечает дипломатично Вирхов, так как не уверен, не продиктовано ли это замечание искренней верой Шлимана. — А что это за остров, последний из виднеющихся на западе?
— Это Лемнос, и нам повезло. Вы видите за ним огромную лиловую пирамиду? Это священная гора Афон. А теперь посмотрите в другую сторону — Адрамиттийский залив вы уже немного знаете, за ним Митилены, древний Лесбос. Повернитесь снова. Вы видите Константинополь?
— Разве это вообще возможно?
— Некоторые путешественники утверждают, что возможно. Но они из тех же героев, которые видели Трою на холме возле Бунарбаши, видели два источника и бог знает что еще. Мехмет, а что за гора перед нами? Она, кажется, несколько выше нашей?
— Это ее близнец, эфенди, и зовут его Гаргисса.
— Вирхов, вы слышали? Это Гаргар! Там настоящая вершина! Мы не на той. Идемте!
И вот уже пятидесятилетний Шлиман, как юноша, бежит вниз по осыпи крутого склона так, что Внрхов и проводник, следуя за ним, то и дело теряют его из виду.
— Эта вершина выше на два с половиной метра,— торжествующе встречает их Шлиман. — Взгляните-ка на этот горб слюдяного сланца! Он тридцати метров в длину и от четырех до шести в ширину. Разве не похож он на гигантский трон? Гомер наверняка был здесь: из-за этого трона он и объявил гору Иду местопребыванием Зевса. Поглядите только, все расселины полны фиалок и махровых гиацинтов.
Тотчас под ними земля возрастила цветущие травы, Донник росистый, шафран и густые цветы гиацинта. Мягкие, Зевса и Геру вознесшие вверх над землею. Там они улеглись и покрылись густым, золотистым Облаком; капли росы с него падали наземь, сверкая.Но нет, друг мой, это только заключительные строфы. И даже, если вы читали их сотни раз, то здесь, на месте, где находилось брачное ложе Зевса и Геры, я должен прочесть вам весь этот отрывок из четырнадцатой песни...
Закончив читать, он принимается бегать из стороны в сторону, переворачивает каждый камень, заглядывает в каждую расселину.
— Я ищу алтарь, — кричит он Вирхову через плечо. — Здесь ведь был алтарь Зевса и теменос — священный участок.
— Но разве площадка на вершине не слишком мала для этого? — высказывает сомнение Вирхов. Но Шлиман не слышит. Он исчез.
Наконец откуда-то доносится его голос. На несколько десятков метров ниже, под отвесной стеной стоит он в маленьком ущелье и возбужденно зовет Вирхова жестами, чтобы тот спустился к нему. Он нашел белую мраморную плиту. В ней два круглых отверстия. «Для того чтобы крепить ее на подставке, — говорит он, — беритесь-ка, попытаемся ее повернуть». Когда это, наконец, удается с большим трудом сделать, на другой стороне плиты они видят овальное углубление.
— Это, вне всякого сомнения, плита Зевсова алтаря, — говорит Шлиман. — Когда первые христиане в своем ревностном благочестии разоряли древние святыни, то, вероятно, сбросили с вершины и эту плиту.
Вирхов поражен этим столь же смелым, сколь и наивным, объяснением. Однако ничего не говорит, чтобы не обидеть друга.
Но вот они пускаются в обратный путь и едут над полосой лесов среди зарослей терна, черные ветви которого почти совершенно скрыты кружевной пеной цветов. Вирхов направляет своего лошака к одному из кустов и срывает ветку. «Привет из Анкерсхагена», — говорит он и протягивает Шлиману цветущую ветку. Тот нерешительно берет ее, опускает голову и так пришпоривает своего лошака, что вскоре скрывается за поворотом дороги.