Шофферы или Оржерская шайка
Шрифт:
Итак, место было выбрано весьма удачно. Неудобство местоположения служило препятствием всяким случайностям, а чтобы взяться за дело силой, понадобилось бы почти целое войско.
На склоне одного из холмов, окружавших долину, между высокими деревьями виднелась площадка, земля на которой была устлана дубовыми ветвями. На краю этой площадки стояло большое каменное строение, могущее вместить в себя от пятидесяти до шестидесяти человек. Оно служило местом для совещаний шайки, и тут же совершались свадьбы по обряду, установленному у этих негодяев. А потому на него смотрели, как на место, недоступное для большей части толпы, и только одни начальники имели право входить туда. Итак, на этой площадке и перед дверью запертой еще ложи собрались в описываемый нами вечер оржерские разбойники. Хотя почти каждую минуту радостные крики приветствовали вновь приходящих, компания уже состояла из ста пятидесяти или двухсот человек мужчин, женщин, детей и стариков. Одни полунагие, с нищенскими сумами через плечо, другие, ради торжественного случая, опрятно, даже нарядно одетые.
Между тем, несмотря на различие костюмов, между всем обществом царствовало совершенное равенство, тонкое сукно и кружево без отвращения браталось с лохмотьями. Среди молоденьких, свеженьких лиц женщин и мальчиков виднелись зверские физиономии, невольно внушающие страх. В этой толпе было много и безруких, и с другими телесными недостатками; пять или шесть было кривых, хромоногих, были даже и припадочные. Сборище это вообще можно было принять за демонов леса. Как ни несчастны были тут многие, но в данную минуту все общество не думало ни о чем другом, кроме веселья. На площадке было разведено несколько костров, и оживленные группы виднелись около каждого из них.
Тут седобородые старики, несторы разбоя, важно сидят на своих мешках, с палками в руках, рассказывая молодежи о своих подвигах; далее проголодавшиеся разбойники косились на огромный котел, повешенный над костром, содержащий в себе куриц, гусей и индеек. Главному повару требовалось много ловкости, чтоб успевать с помощью большого хлыста сохранять общий ужин от их преждевременного нашествия. Борьба эта, беспрестанно повторявшаяся, возбуждала постоянно общий смех и хохот.
Самые молодые и ловкие из шайки мальчишки и девчонки, взявшись за руки, кружились около особого костра, весело распевая на своем арго круговые песни, а ребятишки весьма легко одетые, чтобы согреться, гонялись взапуски и дрались между собой.
Пламя, постоянно поддерживаемое сухими сучьями, приносимыми разбойниками, ярко освещало эти животные группы, и по мере того, как ночь темнела, оно поднимало все выше к верхушкам высоких дубов свое красноватое пламя и казалось издалека заревом пожара.
Немного поодаль от других, за небольшой группой деревьев, около нескольких горящих ветвей сидели три личности: то были две женщины и мальчик. Роза Бигнон, Фаншета Греле и сын последней Етрешский мальчуган. Малютка, стоя на одном колене, подкладывал в огонь разные сучки, собираемые им со всех сторон, а мать его и Роза Бигнон, усевшись на сухие листья, разговаривали вполголоса. Работа, однако, не совсем привлекала внимание мальчика, искоса беспокойно взглядывал он на продолжавших бегать невдалеке от него своих товарищей, нарочно в играх своих подходивших поближе к нему, чтобы подразнить. Етрешский мальчуган как самый слабенький и самый застенчивый из всех детей, казалось, был целью насмешек этих маленьких чертенят, и хотя в настоящее время он и находился под протекцией мадам Розы, так звали в шайке жену Франсуа, он боялся насмешек и проделок своих товарищей.
Несмотря на то, иногда забывая свой страх, он вставал, подходил к матери, бледный, клал свою головку ей на плечо, и та прерывала разговор, чтобы поцеловать и приголубить своего мальчугана.
Мы уже знаем, что Роза Бигнон и Греле тотчас после вручения таинственной записки, наделавшей столько тревоги у меревильских дам, уехали из Шартра. Они ехали скоро на маленькой тележке, служившей Розе для перевозки ее товара, потом, оставя экипаж у соседнего Франка, дошли пешком до места за несколько минут перед тем.
Под толстым плащом, защищавшим ее от холода, Роза на этот раз была одета еще кокетливее, еще наряднее, чем обыкновенно. Ее свеженькое холстинковое платье отливало точно шелковое, а крошечные ноги не были на этот раз обуты в толстые сапоги со шнуровкой, но тонкие ботинки, которые еще ярче выявляли хорошенькую форму ее ноги. На руках ее было множество колец, толстая золотая цепь, извиваясь по шее, падала с крестом на ее грудь, покрытую дорогим кружевом.
Разговаривая, она вынула из кармана маленькое зеркальце и при свете костра начала поправлять выбившиеся из-под батистового чепчика несколько каштановых локонов.
Греле же, напротив, сохраняла свой обыкновенный, бедный, изнуренный, болезненный вид, и ситцевый разорванный шугай, надетый сверх другого платья, худо защищал ее от ноябрьского ветра. Но она мало обращала внимания на свои окоченевшие от холода члены и на свое посиневшее лицо. Все более и более усиливающаяся тревога волновала ее, слезы градом лились у нее из глаз, и даже ласки сына не могли рассеять ее.
– Ах, мадам Роза, – говорила она, еле сдерживая рыдания, которые могли не понравиться ее собеседнице, -как худо поступили вы, заставив меня сделать то, что я сделала! какое нам дело до этих знатных барынь, которых он посещает? Он бывает ужасен, когда захотят проникнуть в его тайны или помешать ему! Он никогда не простит мне, никогда!
– Ба! – отвечала Роза, наклонясь к своему зеркальцу. – Да ты даже и не уверена еще, знает ли он о сыгранной нами шутке.
– Не рассчитывайте на это, мадам Роза, ему непременно сегодня же утром показали и письмо, и кольцо, и этого ему достаточно, чтобы отгадать всю интригу. Мне, которую он не любит, он никогда не простит этой измены… Теперь сейчас он придет и гнев его как молния поразит меня…
– Ну, моя бедная Греле, успокойся! – отвечала рассеянно Роза. _ Ведь я тебе уже сказала, что я все беру на себя. Действительно, гнев его страшен, но он скоро проходит; уже дорогой из Шартра сюда он угомонится, я ему часто устраивала подобные закорючки, но кончалось всегда тем, что он прощал мне, простит и на этот раз. Я Тебе даю слово все уладить, нескольких ласковых слов, поверь мне, будет ему достаточно!…
И красавица, довольная собой, еще раз улыбнувшись себе в зеркале, спрятала его в карман. Фаншета глядела на нее с восторгом и страхом.
– Правда, вы очень хороши, мадам Роза, – застенчиво проговорила она, – но бывают часто случаи, когда ни красота, ни слезы, ни самая горячая, испытанная любовь не может тронуть мужчину. Их сердца как будто вдруг окаменеют и чем сильнее любим мы их, тем более гнева и презрения они нам оказывают.
– Э, и право, Греле, можно подумать, – ответила презрительно Роза, – что ты сама это испытала. Я вовсе не желаю тебя, милая, обидеть, но согласись, что между нами есть разница.
И она кокетливо обмахнулась своим плащом.
– Я не всегда была так безобразна и так покинута, как теперь, – грустно ответило бедное создание. – Я была молода, хороша собой; я любила с полным самоотвержением, этой любви принесла я в жертву честь, семью, и теперь от меня отворачиваются, меня презирают, меня более не знают.
Роза невольно задумалась, но скоро она опять гордо подняла голову:
– Со мной этого не случится, – сказала она, – а если бы и случилось…
– Что бы вы тогда сделали, мадам Роза?