Шолох. Тень разрастается

Крейн Антонина

Суслик затормозила и недовольно всхрапнула. Всхрап этот водопадом прошумел по серебряным ликам несбывшихся шолоховских любовей.

Кадия сощурилась:

– Только не говори, что это ты заставила Его Высочество пропасть.

– Ну разве что очень косвенно… – уклончиво ответила я, – Если я сильно напрягусь и буду тарабанить со скоростью лепреконьего зазывалы, то уложу весь сказ минут в десять.

– Тогда жги, – милостиво разрешила Кад. – Прямо сейчас.

– Может, в Лазарете все-таки?

– Ну уж нет, – стражница воспротивилась. – К Дахху

мы всякую дрянь не потащим – а твоя виноватая рожа ясно говорит о том, что меня ждёт та еще история.

Я вздохнула.

– Тогда давай присядем.

Не мудрствуя лукаво, Кадия сползла с лошади и плюхнулась прямо в туннеле, на роскошную осоку обочины (еще бы, столько воды в канавках вдоль стен). Я последовала ее примеру.

Под Мостом Очарования немногие ездят – моей исповеди никто не помешал.

Но, когда я закончила, лица незнакомцев на стенах – клянусь – приобрели растерянное выражение. Кажется, они слушали нас чуть внимательнее, чем обычно ждешь от портретов.

Кадия пожевала губами. Потом дернула плечом:

– Мне надо всё это переварить. Поехали.

– Поехали, – согласилась я и едва слышно перевела дыхание.

Если честно, я боялась, что новость про Анте-Теннета заставит ее развалить этот грешный туннель на тысячу отдельных камешков.

Это было бы грустно: больно красивое место. Вернее, красивое до боли: той сладкой и зыбкой боли, что всегда отличает настоящее искусство.

***

Начался район Пятиречья, впереди замаячила роща ошши. Кадия спешилась, потрепала Суслика по морде и привязала кобылку к коренастому дубу на тройной булинь. Булинь – это самый крепкий узел в мире, чтобы вы понимали, – так что Кадия как следует предостереглась.

Ибо идти с Сусликом сквозь владения крустов – себе дороже. Лешие начнут приставать, Суслик их мигом сожрет, аппетитно похрустывая, как сухариками, а нам потом выкатят штраф на кругленькую сумму. Или, если у крустов хороший защитник в департаменте Шептунов, то и вовсе к исправительным работам приставят.

Я тоже спрыгнула и с опаской пощупала свой нос.

– Не трогай! – взвыла Кад.

Мой временный конспиративный нос был предметом ее гордости. И моей паники. Кадия вылепила мне его с помощью какой-то хитрой прозрачной жижи, которая хранилась у нее в дальнем углу комода в стеклянной банке с надписью «Хэллоуин». Видимо, это была гримировальная масса для осеннего маскарада.

Свежеприобретенный орган дыхания получился воистину монументальным. Даже Дахху, известный носатик, не мог похвастаться таким агрегатом. Нос выступал далеко вперед за пределы лица, а под конец задорно загибался вверх, как у потомственной феи из Зубастых равнин. Я беспокоилась, что во время ходьбы он будет слегка подскакивать. Обошлось; но, куда бы я ни смотрела, нос всегда попадал в поле моего зрения. Ужас!

Зато, снабдив меня носом, Кадия сочла работу по преображению законченной. Только еще на голову нацепила мне огроменную широкополую шляпу, украшенную цветами, муляжами фруктов и листами папоротника. Тоже, видимо, маскарадную. Тяжелую, с нарушенной балансировкой – приходилось передвигаться осторожно, как канатаходец.

– Если кто-то сможет разглядеть за ЭТИМ еще хоть что-то на твоем лице – расцелую, как лидера по наблюдательности, – пообещала подруга, приложив руку к сердцу.

Я отнюдь не была в восторге от таких комплиментов. Но приходилось терпеть. «Безопасность превыше всего».

***

Дежурная медсестра подвела нас к палате Дахху. Дверь с надписью: «Тишина!» располагалась в конце коридора на втором этаже южного флигеля, то есть максимально далеко от центральных операционных. Это был старый, плохо отремонтированный блок Лазарета, и его белый цвет уже выцвел, серея на фоне молодых коллег.

– Почему вы поместили его сюда? Он же тяжело болен! Ему надо быть под круглосуточным присмотром! – ругалась я, бросая на медсестру целую серию негодующих взглядов.

Носяра, кажется, породил во мне непривычную жажду скандалов.

– Это я попросила, – Кадия протянула сестре звякнувший суконный мешочек. Та ничего не ответила, кивнула и ушла. Белая тога слегка шелестела, отмечая ее путь по коридору.

– Но зачем?

– Мне так спокойнее.

Мы зашли внутрь, и все мои вопросы разрешились.

Кадия превратила палату в то, что ей никогда не разрешили бы устроить в центральном корпусе – ни за какие деньги. Я явственно представила себе голос главного лекаря: «Это лазарет, а не зоопарк, девочка! А ну выметайтесь отсюда, и больного своего забирайте, пусть помрет без лечения!»

На меховой подстилке возле кровати Дахху лежал крупный белый волк. Снежок – питомец Смеющегося, который, вообще-то, должен был вырасти северной овчаркой, да вот только разводчик при продаже слукавил. Завидев нас, Снежок подскочил, совсем по-собачьи тявкнул, завертелся юлой и забил хвостом об пол, так быстро, что любой барабанщик позавидовал бы.

В подвесной клетке в углу палаты сидел на жердочке Марах. Никакой заметной радости филин не проявил. Только нахохлился еще сильнее, приобретя форму идеального шара. Потом мой питомец нехорошо сощурился и мрачно открыл клюв:

– Уху.

– И тебе уху, – вежливо ответила я.

Филин раздраженно закрыл глаза и, мелко перебирая лапками, развернулся на сто восемьдесят градусов, явив нам с Кадией все великолепие своей покатой спинки.

– Обиделся, – шепотом пояснила мне подруга.

– Да я уж поняла.

Счет тех, кого я расстроила своим исчезновением, рос очень быстро. Боюсь, я так и вовсе не смогу расплатиться.

Я подошла к кровати. Дахху не шевелился. Я грустно улыбнулась:

– Это ты на него шапку с шарфом нацепила?

– Ага, – согласилась Кад. – Мне так…

– …Спокойнее. Понимаю.

Мчащаяся села в кресло-качалку глубокого вишневого цвета. Под ним были беспорядочно раскиданы газеты и журналы, преимущественно воскресные, развлекательного характера. Между ними высилась пирамида берестяных стаканчиков из лавки госпожи Пионии.