Шпион смерти
Шрифт:
— Так у тебя и баран есть? Ну-ка глянем, значится он у меня. — Он доставал из портфеля книги, папки, шуршал листами и недовольно продолжал: — Так ты его и не заявила мне. Как же это так получается? Утаила от государства?
— Да что ты, что ты, Пал Васильч, как можно?
— Молчать! — Тут он выдерживал паузу. — Что там у тебя в печке? Мечи на стол.
Обрадованная хозяйка суетилась и складывала на стол скудную еду, которую она приготовила на ужин своим ребятишкам. Они уже выглядывали из-за занавески и голодными глазами наблюдали, как Масальский брезгливо
— А что ж ты мне все сухомятку предлагаешь? — недовольно спрашивала власть.
— Так водочки-то у меня нет, сам знаешь…
— Давай свою табуретовку. Давай, давай, не бойся. Так и быть уж, я никому не скажу, — миролюбиво приговаривал председатель.
Спрятавшиеся в глубоких глазницах зрачки жадно и хищно блестели при виде початой бутылки самогона, припасенной хозяйкой для какой-нибудь нужды. Принципиальный борец с самогоноварением до поры до времени складывал свои принципы в портфель.
— Лет-то тебе сколько? — благодушно спрашивал Павел Васильевич, закончив трапезу и ковыряясь в зубах.
— Двадцать девять, — настороженно отвечала хозяйка.
— Так ты молодуха у нас! Ну-ка подойди ко мне поближе. Иди, иди, не съем я тебя, — плотоядно приговаривал он, не сходя с места. — Уважу я тебя, подожду до осени, когда зарежешь своего барана. А пока… пока договоримся с тобой полюбовно. Надо и меня уважить — жены-то у меня нет. Бобыль я.
— Окстись, Пал Василич, у меня вон дети… Как не стыдно!
— Ладно, ладно, молчи.
Уходил Масальский навеселе, покачиваясь из стороны в сторону и мурлыкая какую-то песню, когда на улице было темно. Каждый дом провожал его суровыми ненавистными взорами. Женщины крестились и шептали:
— Слава Богу, миновала нас нынче чаша сия.
…А потом, словно эпидемия, опустилась над Кунаковом очередная многолетняя кампания по подписке на государственные займы. Крестьяне, не имевшие никаких денежных доходов, принуждались к покупке облигаций на суммы, которые они не только никогда не держали в руках, но и не видели во сне.
Деревню обирали, грабили, душили, выжимали из нее последние соки, чтобы восстановить города, промышленность, накормить рабочих. И народ не выдерживал и убегал из деревни в города. Бежали, конечно, молодые. Поскольку паспортов на селе принципиально не выдавали, то молодежь запасалась справками, записывалась на торфоразработки и в шахты, ремесленные училища и бежала без оглядки вон из родных мест. После службы в армии ни один демобилизованный не вернулся в село — это был самый удобный момент в биографии сельского парня, чтобы сделать хоть какой-то выбор, помимо безрадостного и безнадежного колхоза, за которым человек закреплялся на всю жизнь.
Зимы стояли снежные и морозные, весны — многоводные и дружные, а лето выпадало жаркое и душное, с проливными дождями и грозами. Одно лето на всю жизнь запомнилось Борьке своими бедами и несчастьями. Ни одна гроза не обходилась без пожара или гибели человека. Жутко было вскакивать с постели ночью под частый перебив набата и наблюдать пляску огня на окнах дома. Как правило, подожженный молнией дом был обречен на сгорание, и хорошо, если удавалось общими усилиями отстоять соседнее подворье. Избы, покрытые соломой, горели как свечки. Людей, пораженных молнией, спасать не успевали, потому что телефона и машин в селе не было. Раненых закапывали в сырую землю, и как ни странно, многие этим спасались и выживали.
Пожары стали случаться и сами по себе, и Борька впервые увидел опаленное в огне тело человека — бабки Степанихи, которая еще вчера гонялась за ними с Митькой с хворостиной, застав их на не зрелой еще смородине. Деревню охватил суеверный страх, бабы рассказывали жуткие истории о видениях и пришельцах в белом на коне с косою в руках. Заканчивалась первая половина столетия, а черноземная область, находящаяся всего в 400 километрах от Москвы, погибала в грязи, нищете и средневековом суеверии.
Мать Борьки, как работник народного образования, в колхозе не состояла, а потому ему не грозила кабала колхозной оседлости. Но он жил в селе, а потому должен был делить со своими сельчанами все или почти все тяготы деревенской жизни. Он был у всех на виду, и при малейшей оплошности с его стороны на селе укоризненно говорили:
— А еще сын учительницы.
Звание сына учительницы обязывало. А потому он старался вести себя осмотрительно, не участвовать в слишком разнузданных шалостях, избегать драк. Драки на селе были своеобразным видом спорта, особенно в пьяном виде, законным выходом из тяжелого беспросветного быта.
По дореволюционной традиции село Кунаково было поделено на два лагеря: в одном была Иншаковка — восточная половина села, населенная в прошлом совершенной беднотой, жители которой в большинстве своем носили фамилию Иншаков, а в другом были Зайцевы, исправные середняки (в основном под фамилией Зайцев), содержавшие крепкие по черноземным меркам хозяйства и имевшие отходы в Москву, и «барские» — потомки работавших когда-то на барина Шилова. С незапамятных времен в селе, насчитывавшем около 200 дворов, существовали недоверие и неприязнь между этими лагерями, выливавшиеся в ссоры, коллективные драки, а временами и в настоящие побоища. До укрупнения колхозов на селе существовали три разные артели — отдельно для Иншаковки («Красный пахарь»), для Зайцевых («Путь Сталина») и для Барских («Пролетарий»), и последователи вождя всех времен и народов на селе вместе с «пролетариями» в противостоянии с «пахарями» всегда были заодно и дружно поддерживали другу друга против «иншаковских».
«Иншаковские» отличались дерзким характером, неудержимой жаждой стычек, неутомимыми мастерами организации засад, разборок и актов мести. Мальчишки редко появлялись на территории «вражеской» стороны в одиночку. В школе, как правило, наступало перемирие, но только в стенах школы, где противники только петухами наскакивали друг на друга, пускали в ход вербальные выражения далеко не мирного и дипломатического характера, угрожали, но рукам воли не давали. После уроков же военные действия возобновлялись с неукротимой последовательностью и энергией.