Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Шрифт:
Мы уселись на камни и прислонились спиной к стене. Мы не отрывали взгляд от зарешеченного окна. Иногда поглядывали мы и на угол, где стоял садовый стул. Скорее бы вечер, скорее бы ночь! Мы грезили о свободе и ждали, ждали, ждали…
Внезапно за дверью раздались голоса. Это были женские голоса! Прислушиваясь, мы прижали уши к двери. Говорили по-венгерски. По-венгерски? Что бы это значило? Одна из женщин рассмеялась. Только молодая женщина с высокой упругой грудью может так смеяться. Какое значение это может иметь для нас? Может быть, рядом с нами будет ночевать смазливая бабенка? Венгерка? Венгерка, которая, вероятно, втайне ненавидит
Женщины ушли, и за дверью стало тихо. Стены молча смотрели на нас. Мы продолжали ждать.
День медленно, очень медленно клонился к вечеру. Небо, вспыхнув, окрасилось в багряные тона, потом потускнело. Мимо нашего окна с шелестом пролетела летучая мышь. Свет становился все более сумрачным, ночь постепенно поглощала день. Наконец по-настоящему стемнело. Все это время мы не отрывали взгляд от маленького участка стены, из которого торчали железные прутья окна.
Вошли два жандарма.
— В туалет вывести?
— Да. Нас вывели по одному. Результат? В помещении перед дверью точно жила какая-то женщина, потому что на топчане теперь лежала юбка.
— Когда начнем? — спросил я Бернда, когда мы снова остались в темноте одни.
— Не раньше полуночи, — спокойно ответил он. Я редко видел Бернда таким спокойным и собранным. — Надо полностью удостовериться, что они спят, — добавил он. Самое главное — не нервничать и сохранять терпение.
Мы продолжали ждать. Время шло неумолимо, его становилось все меньше и меньше. Но нам ни в коем случае нельзя было торопить события. Слишком высоки были ставки в этой игре. Жандармы еще могли преподнести нам какой-нибудь сюрприз.
Взошла луна, немного рассеяв мрак. Голубоватый свет упал на решетку.
— Давай начнем разбирать стул, — предложил я.
— Нет! — прошипел в ответ Бернд. В голосе его послышался металл.
Мы продолжали ждать. Отпущенное нам время стремительно летело; скоро его не станет вообще. Вместе с ним умрет и наша надежда.
Мы услышали шаги.
Снаружи отодвинули засов, потом в замке повернулся ключ. В камеру вошли три жандарма, один из них осветил камеру фонарем. Я увидел, как блеснуло железо — это были наручники.
— Встать!
Мы послушно вскочили с пола. Имеет ли смысл сопротивляться? Нет! Как объяснить словами то, что мы тогда пережили? Вокруг наших запястий замкнулись железные кольца. В замке повернули ключ и вытащили его. Наши руки оказались скованными. Нас перехитрили! Как же лихо нас перехитрили! Нас лишили последней возможности сопротивления! Может быть, мне это снится? Это не может быть правдой! Что вообще произошло? Запястья пронзила боль — так глубоко впился в тело металл!
— Замолчи! — прикрикнул на меня Бернд.
Я мгновенно замолкаю. Это сказал Бернд, это он сказал? Почему? Я не могу этого понять, но подчиняюсь инстинкту: молчи! Ты должен вынести все, ты должен слушать, что говорит Бернд…
— Отлично! — говорю я жандармам, надевшим на нас наручники. Я чувствую, как железо впивается в запястья, как отекают кисти рук.
Ухмыляясь, все трое выходят из камеры. О, эти подручные дьявола!
— Спокойной ночи! — говорит один.
— Теперь не убегут, — откликается
— Все получится, — говорит из темноты Бернд. — Все должно получиться. Что? Мое отупение исчезает, словно по мановению волшебной палочки. Бернд изо всех сил старается освободиться от наручников. У него маленькие руки, и кольца наручников свободно болтаются на его запястьях. Он изо всех сил старается, обдирая кисти и ругаясь сквозь зубы.
— Прекрати! — шепчу я. — Прекрати. Надо дождаться полуночи. Бернд останавливается. Мы ждем, ждем, ждем… Мои руки наливаются свинцом. Я все время ищу положение, в котором им стало бы легче, и сам процесс поиска облегчает мои страдания. Отчаяние и надежда, сменяя друг друга, проносятся в моем мозгу.
— Все нормально! — говорит Бернд. — Все будет нормально. — Он произносит эти слова всякий раз, когда видит, что я близок к отчаянию.
За дверью слышен шум… В коридоре раздаются легкие шаги… Стук… Потом до нашего слуха доносится мелодия… Ее скорее мурлычут, чем напевают. Мадьярка? Мадьярка пришла спать. Мы слышим, как скрипит топчан. Вот она улеглась, продолжая напевать. Что это? Может быть, она что-то сказала? Нет, она ничего не сказала, она допела музыкальную фразу и умолкла.
— Через полчаса начнем, — шепчу я Бернду.
— Да! — отвечает он.
Я сажусь, словно в лужу, в пятно серебристого лунного света на полу перед окном. Мои глаза постепенно привыкают к темноте. Ночь мягка, как бархат, время бежит, сердце мое стучит от волнения, но я жду, жду, зажав скованные руки между колен.
Тень решетки на полу заметно сместилась. Пора!
— Давай! — говорю я, и Бернд, ругаясь и шипя от боли, принимается освобождать кисти рук из наручников.
Он разжимает кисти, свертывает их в трубочку, пытаясь протиснуть их сквозь железные кольца. Я слежу за каждым его движением, напряженно прислушиваюсь, сострадаю, участвую в его тяжкой борьбе. И вот, свершилось! Его руки свободны! Свободны! Он вытаскивает стул на лунный свет и осматривает нехитрый предмет мебели. Вот он, нужный инструмент. Короткий щелчок, и в руке Бернда оказывается железный штырь. Этим штырем он вскрывает замок наручников. Все происходит быстро, как во сне. Я чувствую, как в мои опухшие кисти устремляется кровь. Мы принялись за работу. Ну, собаки, ну, теперь мы вам покажем! И если вы посмеете нагрянуть еще раз, то мы нападем на вас первыми. Теперь нам есть чем вас бить!
Из наручников вышли превосходные зубила! Я приставил к окну стул, влез на него и принялся долбить, сверлить и скрести. Постепенно, шаг за шагом, я выковыривал из промежутков между камнями раствор. Я выгрызал его миллиметр за миллиметром. Мы должны одолеть эту стену, мы должны сегодня ночью выбраться отсюда. Я был одержим одной этой мыслью, я перестал быть человеком, я стал молотом, бьющим по зубилу, я нажимал на стену, вонзал железо в цемент, соскребал крошку, вытачивая канавку между камнями.