Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Шрифт:
— Тсс! — шепнул Бернд.
Мы прислушались. За дверью заскрипел топчан. Рука моя дрожала от напряжения… Но все было тихо.
— Давай! — прошептал Бернд, и я снова начал вгрызаться в неподатливую стену.
Тяжкая это была работа, и вместе с цементной крошкой неумолимо сыпалось и текло время. Кто выиграет? Я не задавал себе таких вопросов. Это был наш последний шанс, последняя предоставленная нам возможность. Вот зашатался первый камень. Еще мгновение, и я смогу его вытащить.
— Ну, иди сюда! — шепнул я камню и одновременно Бернду.
Он поддался, поддался! Я извлек из стены первый камень. Вот он! Бернд принимает его из моих рук.
Но и время летело. Отпущенный нам срок сокращался со скоростью курьерского поезда, скоро он истечет. Я чувствую, как на нашей шее начинает затягиваться удавка.
Бернд хочет меня сменить.
— Нет, нет! Я уже знаю, как работать, уже приноровился, не надо менять руку! Я уже знаю, за какой камень браться теперь. — С этими словами я извлекаю из кладки следующий камень.
Но что это? Шаги? Мы затаили дыхание, напряженно прислушались. Это на улице. Там что, ходит патруль? На топчане заворочалась мадьярка. Она нас не выдаст. Она наверняка уже давно слышит, как мы работаем. Она, конечно, не спит и, наверное, боится. Где-то вдали залаяла собака.
— Давай! — говорит Бернд.
Я снова принимаюсь углублять отверстия вокруг прутьев, раскачиваю следующий камень. Время поджимает, но вытащить из гнезд решетку я пока не могу. Она не поддается. Это вообще удастся? Как медленно подвигается дело! Нижние концы прутьев уже висят свободно, я могу просунуть под них палец. Но по бокам я почти не продвигаюсь. Каждый камень дается мне с величайшим трудом, но боковые камни надо вынуть, иначе решетка останется на месте.
— Ну как? — спрашивает Бернд.
Ему кажется, что я работаю слишком медленно. Я не могу ничего ему ответить, я просто продолжаю долбить стенку. Борьба со временем сильно действует мне на нервы. Наконец мне удается освободить прутья с одной стороны. Я поранил руку, по пальцам течет кровь. Господи, какое счастье! На противоположной стороне камни поддаются легче. Цемент здесь легко крошится, и дело подвигается быстрее, да, быстрее! Скоро я смогу воспользоваться длинным железным штырем из спинки стула, чтобы, как рычагом, поддеть решетку. Со второй стороной я покончил на удивление скоро. Мне не терпится, и я снова трясу решетку. Она поддается, поддается! Сердце сейчас выскочит у меня из груди! Бернд восторженно тычет меня в бок, и мне стоит немалого труда сдержать вопль радости. Осталось вытащить два камня. Я принимаюсь остервенело долбить стену. Я снова изо всех сил тяну прутья на себя, решетка поддается, падает кусок камня, и прутья выходят из гнезд. Я держу в руках тяжелое переплетение прутьев. Бернд удерживает меня от падения, и мы вместе кладем решетку на пол.
Что мы сказали друг другу?
Глупый вопрос. Я подпрыгнул, ухватился за подоконник и распахнул створку окна. В камеру хлынул свежий воздух. Это было как поцелуй ангела. Дальше все произошло очень быстро. Я выскользнул из окна, сполз по наружной стене и повис, держась за подоконник. Потом разжал руки и полетел в бездну. Ударившись о землю, я повалился на бок, но тут же
— Прыгай! Прыгай! — неистово шепчу я.
Раздается невыносимо громкий шум. «В чем дело?» — хочется крикнуть мне, но в этот момент Бернд выпадает из окна головой вниз с оконной рамой на поясе. Осколки стекла падают на землю. Но Бернд рядом, сильно он не пострадал, голова и ноги остались целы. Мы бежим в сторону венгерской границы.
Далеко мы не ушли. Уже через несколько минут мы оказались в болоте. Печально! Но мы не сдаемся, мы отказываемся в это верить! Мы бежим вперед, в Венгрию, мы хотим в Венгрию, через границу — там безопасно! Безопасно? Да, там нет румынских жандармов, этих псов, заковавших нас в кандалы. Это всего лишь мокрый луг, здесь просто скопилось много воды, это не болото. Только бы не сбиться с пути, не потерять верное направление, не медлить! Вперед, вперед, вперед! Сейчас вода закончится, и все будет хорошо. Что это за лицо? Это же луна. Она так любовно на меня смотрит и светит неземным светом. Все в порядке, все правильно! Я ступаю на зыбкую кочку, она поддается, уходит вниз, и болото с противным чавканьем начинает меня засасывать…
— Бернд, Бернд! — кричу я.
Верный друг приходит на помощь. Он крепко хватает меня и вытаскивает на то место, где я могу упереться ногой в твердое дно. Трясина засосала меня по грудь. Мы бежим назад, опинчи невыносимо хлюпают. Мы огибаем болото, мокрая трава достигает колен. Наконец мы выбегаем на твердый грунт и находим дорогу, которая ведет в нужном направлении. Как же громко и противно квакают, чавкают и хлюпают наши опинчи. Мы снимаем их, зажимаем под мышками и бежим дальше босиком. Мы вымокли с ног до головы. Бернд, но мы свободны! Теперь мы никому не позволим ее у нас отнять! Появляются какие-то избушки, но что нам за дело до собачьего лая! Мы идем на штурм, в нас кипит жизнь, мы рвемся вперед сквозь ночной мрак…
Мы ушли далеко в поле, луна закатилась, наступила полная темнота.
Мы осторожно пробираемся по редкому подлеску сквозь колючие кусты. Мы снова надели опинчи, так как земля тоже стала колючей и твердой. Колючки бьют нас по лицу. Мы успокоились и снова обрели способность связно мыслить и соображать. Мы идем медленно, иногда под ногами раздается треск, но мы продолжаем идти, и звезды указывают нам путь. Не перешли ли мы уже границу? Мы настораживаемся, внимание наше обострено до предела, мы осторожно движемся по темной незнакомой местности. Какая-то неведомая сила наделяет нас сверхъестественными способностями.
На рассвете мы добираемся до лощины, поросшей густым кустарником. Перед нами раскинулась какая-то деревня. Издалека слышен приглушенный расстоянием собачий лай.
В конце пути я страшно замерз в своих промокших насквозь лохмотьях. Я замерз так, что временами терял ориентацию и переставал понимать, где я нахожусь. Наверное, так околевают больные животные, смутно, как в тумане, думал я. Мне приходилось видеть таких животных во время отступления, до плена. Коровы с растрескавшимся выменем неподвижно лежали на траве и дрожали, страшно дрожали. Они были так слабы, что не могли поднять голову, но во взгляде их потускневших глаз была такая смертная тоска, что становилось не по себе. Я смог подарить пулю только одной такой корове. Наш лейтенант запретил мне впредь это делать.