Штормовое предупреждение
Шрифт:
Они никогда ему это не вспоминали, а он никогда не забывал. Только и всего. Так что сейчас, сегодня, он понимал Ковальски очень хорошо. У каждого свой «бокс», и каждому нужна своя помощь. Тогда, в его прошлом он получил то, что его спасло. А теперь мог бы, по меньшей мере, ответить тем же.
Лейтенант перевернулся на бок и улегся удобнее, вытягиваясь во весь рост, и уставился на оранжевые отсветы пламени. Весь мир имел такой вид, будто Ковальски теперь глядит сквозь полупрозрачный лепесток тигровой лилии — расцвеченный золотом и охрой, затемненный патиной в углах. Теперь у лейтенанта было время обращать внимание на эти детали. Прежде все эти красоты существовали для него где-то в ином измерении. Не было возможности, не было времени глядеть по сторонам. Он сознательно забил себя работой, не оставлял ни одной свободной минуты, потому что, когда она была —
Дело было и в Дорис, и одновременно с тем – не в ней.
Дело было, похоже, в нем самом.
Он не мог назвать себя одиноким. У него были друзья. Был Шкипер, который никогда бы его не бросил, был легкий в общении и всегда доброжелательный Прапор, был Рико, готовый поделиться последним. Они были его друзьями и его семьей, и Ковальски не ощущал пустоты внутри, когда думал об этих понятиях. Да, они достаточно сильно отличаются друг от друга, чтобы он мог бы прибавить к списку плюсов еще один — полное взаимопонимание. Но он все же не мог бы сказать, что ему не с кем поговорить — с тех пор, как в его жизни появилась Ева, было всегда. Они могли обсудить все, что угодно, без каких-то ограничений. Ева охотно бодалась с ним в дискуссиях, как конкретных, так и отвлеченных, и эти беседы вносили в его жизнь приятное разнообразие. В его не такой уж скверной жизни не хватало только одного вида социальных связей, которые стараются завести люди. Но это была скорее его вина, нежели вина прочих. Да, конечно, ему хотелось, чтобы его любили — но дьявол побери, это… Он мог бы это получить. Если бы было все равно, от кого, и вопрос стоял бы только в факте получения. Он мог бы — такие вещи всегда можно обрести, если постараться. Это он сам уперся лбом, не смотрел ни на кого, кроме одной-единственной, и даже где-то в глубине души считал себя неоспоримо правым. Ему казалось, это и есть настоящее чувство — когда ты выбрал и не оглядываешься по сторонам, хотя этот мониторинг окружения и мог бы помочь. Но он сам сознательно отказался от этого — ему стоило лишь постараться, чтобы привлечь внимание кого-то еще, кроме Дорис, но он не пожелал стараться. Ему это было неприятно, и хотелось, чтобы чудо произошло просто так. Он совершит шаги навстречу чужим пожеланиям – но потом, после, когда уже точно будет знать, что он не один…
Ковальски закрыл глаза, но все равно видел оранжевое мягкое свечение пламени. От него — как и от правды — не спрячешься. Даже внутри самого себя.
Не так уж ему все это было нужно. Вся эта розово-сахарная пыльца купидонов, все эти знаки внимания. Он самодостаточный человек. Он ценит свою свободу. Он не захотел бы потерять ее ни в каком из проявлений. Свободу делать, что он считает нужным. Свободу перемещений. Свободу от условностей социума. Он готов был терпеть эти лишения только потому, что вместе с ними мог бы получить и то, чего ему так остро недоставало и из-за чего разрасталась эта внутренняя пожирающая его пустота.
Дело было и не в чужой симпатии как таковой. Получить ее можно, да, но... Но отдать нельзя. Комок истрепанных невнятных чувств, который он был не в состоянии распутать, душил его. Он хотел любить больше, чем чтобы любили его. Он хотел отдавать больше, чем получать. И не из альтруизма, абстрактного и ни в чем неуверенного, как гуманизм Эразма Роттердамского, а потому что сам с этим комом ничего поделать был не в состоянии. От этого груза невозможно было избавиться. Некому было его передать. Ни один человек не желал принять его. И он ощущал себя чем-то ущербным. Есть инвалидность телесная, когда не хватает рук или ног, зрения, слуха… А ему будто не хватало сердца. Он чувствовал на грани своих возможностей, и это напряжение эмоций сводило его в могилу, выжимало все силы, но в итоге оказывалось, что для других это даже не показатель. Мелочь, о какой и говорить не стоит. Они сами чувствуют куда глубже и интенсивнее. И это как будто говорило, что его переживания просто ничего не стоят. Он эмоциональный калека. Он похож на умственно отсталого, который сложил пять и пять, получил десять и ждет, что ему вручат Филдсовскую премию по математике. А ее почему-то все не вручают… Таким же образом он переживал глубоко и сильно каждый чужой взгляд, анализировал мотивы каждого жеста и каждого слова, а другие даже не замечали этого ежедневного мелкого мусора суеты, забывали об этих пустяках, едва отворачивались. Его переживания — не более чем слабое чириканье воробушка, случайно залетевшего
Эмоционально несостоятельная особь, вот что он такое. Он хочет любить, а ему нечем. Он хочет, чтобы любили его, но его не за что.
Ева была права, когда говорила, что он невыносим.
Блоухол был прав, когда говорил, что дело вовсе не в Дорис
Дорис — ключ, Дорис — волшебная палочка, которая превращала его жизнь в полноценную. Наполняла переживаниями, настоящими, а не надуманными, додавала все то, что он сам не был в состоянии создать своим убогим эмоциональным уровнем. Рядом с Дорис он чувствовал себя нормальным. Она умела управляться с эмоциями — своими и чужими, — и для нее было сущим пустяком, походя и не напрягаясь, запросто совладать с его переживаниями.
Он всегда, всю жизнь, пренебрежительно относился к чувствам, заявляя, что разум важнее, и вот настал час расплаты. Чувства, как оказалось, умели пребольно мстить.
Ему еще день назад казалось, что он на краю обрыва. Кто бы ни позвал его за собой, он пойдет, потому что почувствует себя нужным. Чужой зов — это было совсем не то же самое, что приложенные им самим старания. Он хотел, чтобы кто-то позвал его к себе, потому что это было бы настоящим. Черт подери, он сам способен создать радугу, не выходя из лаборатории, но ценят все же ту, что возникает на небе после дождя сама по себе! И если бы нашелся кто-то, кто б позвал бы его так же, сам по себе... Он бы пошел, как когда-то так же пошел за незнакомым ему тогда совершенно Шкипером – потому что его позвали за собой. Ковальски подспудно ощущал, что и на этот раз подобное событие могло бы быть правдой — и ненавидел себя за это. Чего тогда вообще стоят все его чувства? Если на них так легко можно повлиять, как можно называть их настоящими? Но с другой стороны — ведь он переживает их, как и все другие люди, какими еще они могут быть?.. Чего стоит все это, между ним и Дорис… Ну хорошо, все, что от него направлено к Дорис, если он готов идти, в принципе, за кем угодно?..
====== Часть 22 ======
Он снова вспомнил Блоухола. Блоухол куда более одинок, нежели он сам. У него нет друзей, нет Евы, нет вообще никого. Только сестренка – слабый гарант его безопасности среди старых врагов… Но он не сдается. Не опускает руки. Вполне вероятно, он выбрал Ковальски как жертву: самого слабого в стае, того, кого проще отщепить от прочих. Увести за собой. Заставить привязаться к себе, быть преданным, дать ему то, в чем он нуждается, и тем надежно приковать его к своей особе… А может, он и сам в том же положении. Огляделся вокруг и остановил выбор на человеке, с которым ему — по крайней мере — было, о чем перекинуться словечком…
И у него лицо Дорис, да. Лицо, от вида которого сердце всегда пропускало удар. И снова Ковальски упирался в неразрешимую дилемму — насколько важен внешний вид. Важен? Или он просто привык связывать этот образ и определенные ощущения? Вид Дорис вызывает его реакцию потому, что это естественное проявление чувства или это условный рефлекс? Если бы она выглядела иначе, было бы все так же или нет? Если бы один из факторов изменился бы? Ведь вряд ли кто-то стал бы есть помидор, от которого пахнет шоколадом, а на вкус тот, как тунец… Когнитивный диссонанс. Словосочетание, которое он использует достаточно часто, чтобы его смысл стерся из памяти. Чтобы он сам перестал вникать в его суть. Общаясь с Блоухолом, он всегда испытывает когнитивный диссонанс.
Все это было слишком запутано, слишком чуждо ему. Вся эта тема эмоций. Он чувствовал себя будто в зыбучем песке: чем больше барахтался, тем сильнее завязал в нем. Уходил все глубже, терял опору… Он просто хотел, чтобы не было так, как есть. Сам не осознавал этого, пока не видел некой альтернативы. Он хотел, чтобы не было больно, а то, что больно было, осознавал, только попадая в благоприятную среду. Когда был рядом с Дорис, например. И это желание не проходило, а только обострялось со временем.
Ковальски почувствовал привычную неуютную неустроенность где-то в собственном нутре, между легкими и желудком. Похоже на то, словно там что-то холодное свернулось в клубок и ворочается. Он никогда не описывал этого чувства никому — стыдился. Чувствовать такие вещи — стыдно. Говорить о них — стыдно. Человек должен сам решать эти вопросы для себя, не привлекая окружающих. И все-таки, как он ни старался, шила в мешке не утаил. Правда выскользнула на волю, и Шкипер, надежный, бестактный, но чаще все же честный с ними, нежели нет, Шкипер заверил лейтенанта, что все рассосется. Такие вещи случаются, но они проходят. Как ранение.