Штормовое предупреждение
Шрифт:
– Дорис считает, что он милый, но на этом и все. Она хорошо к нему относится
– Но на этом и все, – повторил слова собеседницы Шкипер. – Я понимаю. У нее другой вкус на парней, ее право. Но вся эта история зашла слишком далеко: сначала курс антидепрессантов, потом та история с Паркером, а теперь, как будто прочего мало было, еще и ее братец!
– Но... Только погоди не ругайся сразу!.. Я хочу сказать, что у нее вполне приличный брат...
– Жалеешь его? – серьезно нахмурился Шкипер.
– С чего ты взял?
– Все жалеют. Бедный мальчик, неходячий, а такой талантливый… Я наслушался. Я этого мальчика знаю давненько. Мы с ним познакомились раньше, чем с Ковальски, а это показатель. Я его еще с обоими глазами помню, мальчика этого… Голая видимость, Марлин. Фикция. Фальшивка. Знаешь,
– А его обламывают?
– Не то чтоб я много понимал из их с Ковальски трепа, но кажется, да, это бывает. И это бесит Блоухола. Сейчас-то расклад изменился, и он – любимый братик божественной Дорис, с которым, как и с ней, надо носиться, как дурень с тухлым яйцом… А сам Блоухол еще со времен его проекта «Дурные вести» на Ковальски косо смотрит. И как по мне, спит и видит, как переплевывает его по всем статьям.
– Ну, если он и правда гений…
– Марлин, гениев на свете много. Наверное, я сейчас Америку тебе открою… Или наоборот, порушу все шаблоны. Но людей, способных на великие дела, в мире миллионы. Не всем везет, как Блоухолу. Не у всех есть возможность учиться, не всех поддерживают их родные. Блоухол имел возможность спокойно изучать то, что хотел, принимать участие в конкурсах, получать за это деньги, а после использовал их для обустройства базы, напихал туда крутой техники, нанял штат подручных и стал богом этого мирка, собирая там свои адские электровеники… А мой лейтенант клепает то же самое на коленке в подвале, при свете настольной лампы в сорок ватт и допотопными инструментами. И никто его в этом никогда не поддерживает. Даже я через раз. Давай, расскажи мне о равных возможностях…
– Ты сам сказал, что твоего лейтенанта в приличные научные лаборатории пускать нельзя и что там от них рожки да ножки останутся…
– Рожки, ножки и мощные крутые штуковины, Марлин. А это большая разница.
А ведь Блоухола не раз ловили за руку, но всегда жалели. Молодой, глупый, юношеский максимализм у него, несчастный ребенок… А Ковальски никто жалеть не будет, если он разнесет какое-то НИИ. Он здоровенный двухметровый спецназовец, чего его жалеть-то? Его, как ломовую лошадь, еще и нагрузят чем-нибудь… Или он сам себя нагрузит. К черту обед, у нас проект... Тьфу!
– А это еще зачем?
– Видишь ли, ему отчего-то кажется, что, если он будет игнорировать еду, это как-то повлияет на его работу.
– Сделает ее лучше?
– Нет. Что мы будем думать что-то вроде: он даже не ест, видимо это что-то и правда важное. Но истина заключается в том, что мне плохо от самой мысли о чужом голоде или бессоннице, потому что я сразу примеряю это на себя. И думать, что я могу здесь что-то изменить, но не суметь в итоге впихнуть в него и ложки – это паскудно. Он заставляет меня чувствовать себя комендантом концлагеря – ты ведь слышала, что он говорил Блоухолу, верно?
– О концлагерях?
– О своей родне. Большая часть его семьи погибла во вторую мировую именно таким образом, а те, кому удалось спастись и пересечь океан – его предки – сейчас невесть где. Не знаю, где именно, мы никогда не обсуждали этого, но он не связывается с ними, и они его никогда не искали. Может, оно и к лучшему, если и его будет навещать родня, как Прапора, я на стену полезу.... Ну так вот, я пытаюсь его накормить, но он отмахивается и говорит: “Не сейчас, Шкипер, я занят, это для общей же пользы”. А потом забывает. Я готов побить его за это. Я не стану относиться к его работе лучше только потому, что он морит себя голодом. Я знаю, что он делает и что это нужно отряду, и какие проблемы это
– Пусть даже так, – осторожно согласилась племянница тети Розы, все ждавшая, когда собеседник засадит кулаком в стену. – Но зачем же столь… эмоционально?
– Эмоционально! – повторил за ней командир отряда пренебрежительно. – Ты просто не видела, как Рико поздравляет с Днем рождения!..
– Как? – опешила Марлин, которая действительно этого не видела.
– Берет в охапку и вымещает все свои эмоции любым доступным ему путем.
– Ну, сейчас-то этой проблемы нет, – поспешила успокоить его Марлин, весьма живо вообразившая все вышесказанное в лицах. Шкипер раздраженно фыркнул. Кажется, то обстоятельство, что Ковальски забывает поесть, волновало его командира куда больше, нежели то, что он находится в данный момент невесть где...
– А сейчас, когда Блоухол обезврежен и когда доказано, что он за фрукт, у меня появилась другая. Проблема, я имею в виду. С него вообще нельзя глаз спускать! Я жду от него ответного хода и не верю, что он успокоился и смирился. Такие не смиряются, шило в заднице не даст.
– Да что он сделает-то…
– Не знаю. В этом-то и сложность. Блоухол умный, но вспыльчивый. Его можно взять на слабо, можно спровоцировать. Он, как подросток – впрочем, для меня он и есть подросток. Он годами, как Прапор, а Прапор до сих пор мультики смотрит!
– Теперь они с Френсисом смотрят их вместе. Я видела.
– Ух ты…
– Ага. Захожу, а они пялятся в экран, и по лицам видно, что вот прям переживают за этих разноцветных лошадок…
– Господи, спаси и сохрани. Блоухол-фанат лунорогов. Валерьянки мне.
– Аспирин свой пей!
Из гостиной послышался шум: кажется, количество причитающих увеличилось.
– Джулиан глаза продрал, – безошибочно определил Шкипер.
– Идем. Не то они там устроят...
В машине его начало клонить в сон. Это было странно и, более того, – сложно объяснимо, однако Ковальски решил, что вреда от его дремоты не будет. Это все погода. Он откинулся на подголовник, чертыхнулся, отрегулировал его под свой рост и снова откинулся. Бегущие навстречу машине еще тускло горящие фонари мелькали, как звезды, и можно было вообразить, что они бороздят просторы космоса… Если бы эти «звезды» не шли так попарно и через равные промежутки. Впрочем, сонливость уверенно брала свое, и спустя минуту ему действительно начало казаться, что это настоящие звезды. И что он несется, беззвучно и так быстро, что кажется, стоит на месте – через космическую черноту, иногда ныряя в край млечного пути. Одновременно с этим он будто бы и не спал, а продолжал думать – но думать отвлеченно, словно параллельно с каким-то еще процессом. И, как это обычно бывает во сне, утратилось ощущение времени. Впрочем, это легко было списать на космос – там со временем все сложно, какое уж время-то в бесконечности…
Он чувствовал, что висит в пространстве, чувствовал, как тепло сменяется холодом, а холод снова теплом, и ничему не придавал значения, про себя просто надеясь, что они еще нескоро приедут. Он давно так хорошо не высыпался.
Высшие силы, надо отдать им должное, услышали его молитвы. Он действительно выспался. Какое-то время еще помнил о том, что они куда-то, кажется, направляются, а после и это позабылось, стерлось, потонуло в ощущении всепоглощающей черноты.
Странный сон, – в котором ты словно бы видишь все со стороны и что-то даже воспринимаешь, однако, тем не менее, – спишь. Чернота, тонкая, упругая, как паучий кокон, залепила глаза и уши, и он слышал – или думал, что слышит – собственное сердце. Он был и пауком, сидящим в центре сплетенной им паутины, ловящим дрожь черных нитей – каждой, даже самой малозаметной. Все их он увязывал между собой, переплетал знания о вещах, как и части тенет, накапливал, сам не зная, зачем и что станет позже делать с ними. Он был и самой этой паутиной, состоял из гибких волокон, шелковистых и пружинящих, и видел каждую ворсинку и микроскопические зазоры между узелками.