Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

– Что такое? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. – Перевязка?

Рико что-то неразборчиво проворчал, но не состроил гримасу, по обыкновению. Стоял, переводя взгляд с одного лица на другое, как будто принимал решение, пока, наконец, не определился. Ковальски ждал, зная повадки сослуживца, какой-то реплики – рычанием и жестами, как это обычно и выглядело – однако Рико не стал делать ни того, ни другого. Вперевалочку прошагал к окну, сцапал лейтенанта за руку и повел за собой к выходу с мрачным целеустремленным видом. Ковальски оторопел, а в следующий миг подумал, что, если сейчас обернется, встретится взглядом с единственным здоровым глазом Блоухола и много чего там прочтет. Поэтому он не стал оборачиваться.

Рико оборачиваться тем более не стал. О Блоухоле он никогда не был какого-то особенного мнения. Собственно говоря, Ковальски даже не был уверен, а есть ли у Рико это самое мнение, если не касаться его личных вкусов и предпочтений. Рико – не тот человек, чья сила заключалась в его взглядах на тот или иной вопрос. Он хороший подрывник, и руки у него растут из правильного места, когда надо что-то собрать или пилотировать, он, скорее всего, выживет и в Арктике, и в пустыне, не говоря уж о необитаемом острове, однако вести полемику и что-то кому-то доносить – не его стезя. Рико всегда шел за Шкипером

и был предан ему и своему отряду, как – это сравнение так часто приходило лейтенанту в голову, что ассоциации шли заведомо накатанной колеей – большой пес – то добродушный и позволяющий тягать себя за уши и кататься верхом, то бешеный и злющий, которого спускаешь с повода на незваных гостей, а после снисходительно отзываешь, если одумались, или позволяешь ему потерзать труп, если нет. Однако так уж повелось, что люди склонны переносить свои черты на всех и все вокруг очеловечивать, хуманизировать, приписывать свои пороки и добродетели, и непременные для себя реакции – одним словом, люди стараются представить мир таким, какой он есть, а представляют таким, будто он состоит сплошь из им же подобных людей. Одни люди растут на грядках, другие плавают в море, третьи колесят по автобанам с прицепом… Морской звезде, автобусу и даже атому человек всегда пририсует глаза и рот – и вот уже перед нами самостоятельно мыслящая единица… Ковальски этому греху также был подвластен. Знал Рико уже много лет, ходил с ним в разведку, отстреливался спина к спине, прикрывал на заданиях и сам просил его о прикрытии. Штопал раны, грабил лагерь противника, угонял линкор, мотал по городу от полиции и совершал много других подобного рода действий. Он не сразу наловчился понимать манеру сослуживца общаться, интерпретировать его рычание и жесты, разбираться в тонкостях мимики. Никогда прежде отдельно не обращал особенного внимания на все эти сопроводительные к речи моменты, но необходимость заставила. И все это время, от момента знакомства и до текущего дня, Ковальски не мог отделаться от привычки внутреннего диалога. Стоило Рико что-то сказать, и его сослуживец будто слышал внутри своей головы «голос переводчика» – свой собственный. Так бывает, когда учишь язык и уже самостоятельно способен слушать без дубляжа и субтитров песни, смотреть фильмы, читать книги – переводишь совершенно все, что можно, испытывая при этом глубочайшее чувство удовлетворения и правильности всего происходящего. Общение с Рико было все равно, что кино с этим «закадровым переводом» или с субтитрами, которые ты должен создать самостоятельно. Ковальски знал, до чего работа с таким переводом может быть коварна. Понятие «контекстного языка» ему было известно. Одно и то же предложение или даже слово бывает перевести трудно, потому что у него много значений, и, когда слышишь его, чувствуешь, как будто все эти значения одновременно. Так было и с Рико – понимать его нужно было контекстно, и ощущение недосказанности и таинственности всегда витало где-то поблизости. Ведь кто знает, о чем он на самом деле там думает…

Рико провел его по длинному коридору до лестницы наверх, на третий, небольшой и плохо отапливаемый этаж – именно там они и спали, потому что оттуда из окон все хорошо видно, слышно, ловит волну портативная радиостанция, и удобно отстреливаться. Марлин, в общем, слабо себе представляла, от кого им может потребоваться отстреливаться, однако Шкипера было не переубедить: его жизненный опыт и благоприобретенная паранойя в один голос требовали соблюдать именно такой порядок действий, и Шкипер неукоснительно его соблюдал. А его подчиненные неукоснительно же его слушали. Таким образом, он выдвинул два постулата. Первый – не разделяться. Когда ты один, твоя спина беззащитна, если только нет глаз на затылке. Второй – быть начеку. Впрочем, это было их естественным состоянием.

– Уже так поздно? – вслух удивился Ковальски, увидев перед собой темную, уходящую наверх и немного зловещую лестницу. Вдруг она напомнила ему пасть какого-то хищного чудовища, а темно-красная ковровая дорожка мигом показалась похожей на язык, балясины перил представились зубами, а легкий сквозняк – дыханием затаившегося монстра. Рико большим пальцем ткнул себя за спину, имея в виду темень за окном. Ковальски частенько работал по ночам и день от ночи в личном своем восприятии отделял с трудом. Идея о том, что в положенное время он не явился, и сослуживец добросовестно пошел его искать, нашел и привел за руку, показалась лейтенанту почти что смешной. Тем не менее, Рико потянул его требовательно за собой наверх – требовательно, но без применения силы, это ощущалось достаточно отчетливо. Если бы он хотел притащить куда-то спутника, он бы – девяносто девять процентов из ста – притащил. Волоком ли, взвалив на плечо или как-нибудь еще. Однако сейчас он оставлял этому спутнику свободу выбора: из его хватки можно было высвободить руку. То есть, Рико как бы спрашивал: собирается ли Ковальски отправляться на боковую или уйдет в ночную самоволку дальше болтать со старым врагом. Естественно, при самом этом враге таких вопросов он не задавал – и не из-за застарелой, будто по наследству от Шкипера полученной неприязни к Блоухолу. Вряд ли у Рико она была, такая неприязнь. Но это был вопрос, ответ на который он хотел получить от Ковальски, ответ, касающийся только желаний и стремлений одного конкретного человека, без влияния обстоятельств извне...

– Идем, идем, – лейтенант подтолкнул спутника в спину. – Нечего торчать в коридоре. Одиннадцатый час, значит, все нормальные уже спят.

К нормальным он относил всех обитателей дома, кроме самого себя, да еще, может, Джулиана, которого никак не повернулся бы язык причислить к этим самым нормальным. Да вот теперь из этого определения выпал и Блоухол…

Они поднялись наверх, и гуськом – Рико впереди, Ковальски следом – дошли до своей двери. Их комната была крайней с одной стороны, а Шкипера и Прапора – с противоположной. Торцевая стена и фасадная были под ответственным присмотром командира, а вторая торцевая и, соответственно, задняя стена дома отходили второй части отряда под надзор. Из этих соображений безопасности можно было и потерпеть неудобства. Для отопления в угловую их комнату был затащен откопанный в кладовой масляный обогреватель, но его определенно не хватало на всю площадь. Кровать была одна, что для сохранения тепла было только на руку. К тому же, замерзнуть рядом с Рико было сложно: он всегда сохранял стабильный температурный режим, и об него можно было греться. С их поселением комнаты приобрели довольно странный вид – те, что внизу, готовили к грядущим праздникам, и там было сосредоточение всего самого светлого и уютного. Елка, гирлянды на стенах, венки остролиста на дверях. Чем дальше от гостиной, тем слабее чувствовалось веяние праздника. На первом этаже на каждой двери красовался небольшой рождественский венок, на втором уже хватило только на гирлянды

по стенам – вернее, на те гирлянды, что не поместились внизу или были отбракованы в процессе украшения елки. На третий этаж не попало практически ничего. Отсюда приятно было спускаться вниз утром, как будто погружаясь в праздник, и печально подниматься для отхода ко сну – чем ближе была их комната, тем сильнее слышался в воздухе привычный, давно набивший оскомину запах оружейной смазки, пороха, металла и сыромятной кожи. Весь дом, от крыльца до чердачного окошка, выдавал с головой свою хозяйку – старомодной мебелью, вылинявшими коврами, давно устаревшими и кое-где отстающими обоями, фотографиями в рамках, вязаными салфетками и еще многим, многим прочим. И потеснить это убранство собственным милитари стилем было в некотором роде… странным. Да. Пожалуй, самое подходящее слово для этого положения дел. Хорошо хоть Марлин не заходила к ним сюда – наверное, стеснялась шататься по мужским спальням – не то бы удивилась. А может, закатила бы глаза и всплеснула руками. Первое, что бросалось в глаза в их комнате – станковой пулемет, треногой попирающий премилый коврик с розами и астрами. Второе – винтажная вешалка, на которой болтались армейские подсумки. Третье – портативный ноутбук серии «кирпич», которым проще разбить что-то, чем разбить его, открытый на круглом, засланном беленькой скатеркой, столике и являвшийся интересным дополнением в натюрморте из стеклянной вазы, фарфоровой пастушки и давно остановившихся часов.

Ковальски замер на пороге, обводя взглядом этот интерьер. После разговора с Блоухолом он во всем, буквально, видел какой-то отголосок его слов. И вот этот М-249 на цветочном коврике казался ему просто-таки композицией на тему «Я и мое место в этом мире».

Неработающие часы не тикали – и он специально их не чинил, потому что не выносил того, как ему казалось, с ума сводящего монотонного звука в тишине ночи. Не говоря уже о том, что у него под боком не всегда контролирующий себя головорез, которого хлебом не корми – дай дорваться до того, что может рвануть, и тиканье будет звучать ему вечным приглашением к этому действу. Время слабо светилось на экране-заставке ноута. Ковальски снял очки, и цифры поплыли, слились, превратились в дьявольский болотный огонек, заманивающий в неверную топь исчислений ничего и ни о чем. Время зыбко. Он лег, отвернувшись от зеленоватого свечения, но то все равно заливало комнату вместе с луной из окна. Они не опускали жалюзи, потому что в случае перестрелки они помешали бы, и тратить время еще и на них будет неуместно. Привычное зеленоватое свечение, как и прежде, превращало комнату в подводный грот – без сокровищ, зато с муренами... Ковальски закрыл глаза, глубоко вдохнул, задерживая дыхание, и принялся считать. Это был старый и проверенный способ успокоить нервы, организм реагировал на него, как часы – рефлекторно. Они все долго и мучительно учились задерживать дыхание на продолжительный период, и ему это далось тяжелее, чем прочим – из-за давления. А проще всего – Прапору, как самому молодому и имевшему за плечами спортивный тренировочный опыт. Прапор хорошо умел владеть своим дыханием, задерживал, когда было нужно, например, при выстреле или броске, чтобы не сбить прицел. Глазомер у него тоже был из завидных.

Секунды беззвучно капали в бесконечность. В ушах начинало понемногу шуметь, увеличивая и без того уже наметившееся лавкрафтианское настроение комнаты. Миновала минута. Ковальски начинал чувствовать кроме растерянности еще и раздражение. Какого, прости господи, в которого он не верит, черта? Какого невообразимого дьявола, в которого, к слову говоря, он тоже не верит? Какого?.. Но что именно «какого» он опять же сформулировать затруднялся. Блоухол выбил почву у него из-под ног. Перепутье, одна из дорог которого верна, но нежелательна, а вторая… вторая может быть тоже верна, вот в чем штука. О таких вещах ни с кем не посоветуешься, потому что никто не осознает проблему целиком, никто не чувствует того же самого, что и ты, и с той же силой. Никто не сможет помочь. Это выбор, который всегда совершаешь один. А Ковальски если что и не любил делать, так это выбор. Больше этого он не любил только быть один – в широком смысле этого слова.

Позади него послышалась возня – Рико пошевелился. Он не слышал дыхания соседа и забеспокоился. Пришлось выдохнуть и снова вернуться в обычный мир, слушая с неудовольствием, как застучало ускорено сердце, получив порцию кислорода. Рико позади него придвинулся чуть ближе, коснулся локтя – вопросительно, мазнув кончиками пальцев. Он делал так всегда, желая получить ответ, но не задавая при том, собственно, вопроса. Ковальски через плечо ответил, что все нормально. Рико фыркнул себе под нос, будто кот, которого сгоняли с места, а после провел рукой от локтя ниже, вслепую, нашел чужую ладонь и сжал ее, как будто желая без слов же сказать: “Я рядом”. “А может, это было что-то другое”, – с горечью подумал Ковальски. Может, он все это время неправильно понимал все происходящее, а переводил и трактовал так, как хотел бы, чтобы это было. Может, этот жест значит что-то совершенно иное, а он, который хочет, чтобы с ним рядом были, слышит в нем заветное обращение. Может…

Звуки словно умерли на ночь – за окном снегопад прекратился, ветер утих, и весь мир остался где-то очень далеко, усиливая грызущее одиночество. Терпимо было внизу, когда они все вместе стелились и спали в одной, самой теплой комнате. Другие люди отбивали это ощущение, отпугивали его, как волка в лес, светом огня и шумом разговоров, не стихавших и после того как становилось совсем темно и некоторые засыпали, завернувшись в одеяло. Но тут, наверху – тут было все иначе. И последняя связь с миром живых, чувствующих, теплых людей была рука, которая держала его ладонь. Рико уткнулся лбом между лейтенантских лопаток и вздохнул довольно – так он был уверен, что все в порядке. Если с товарищем что и стрясется, он будет в курсе. И чувствуя это тепло другого существа позади, Ковальски, наконец, оттолкнулся от сегодняшнего дня – как от морского дна, куда опускаешься, если ныряешь так глубоко, что и сам не знаешь, не тонешь ли ты еще. Оттолкнулся и медленно, тяжело поплыл в следующий день. Дыхание его выровнялось, подрагивавшие веки успокоились. Рико, почувствовав, что он уснул, успокоился тоже. Во вчерашнем дне остался только Блоухол и его непереводимая улыбка Моны Лизы – или улыбка Дорис, что для лейтенанта Ковальски было абсолютно одно и то же.

Утро было муторным. Прозрачно-синее, как кромка льда вокруг полыньи, исходящее ледяной студенистой тишиной, оно забиралось под одежду и царапало длинными ногтями озноба. Марлин поднялась из постели, кажется, просто по инерции. Как граф Дракула из гроба — и примерно с теми же последствиями. Не испытывая ни к кому из окружающих никаких теплых эмоций, она, тем не менее, ответственно приняла решение обойти дом и проверить, что еще успело произойти за ночь. Постояла несколько секунд над обледеневшим крыльцом и пошла поглядеть, не продрал ли глаза кто-нибудь из коммандос, кому можно было бы с чистой совестью делегировать обязанности по скалыванию льда.