Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Ощущение было ни на что не похоже. Даже на те, которое должны быть знакомы человеку, который иногда – если его довести или, наоборот, вызвать его доверие – говорит о себе: “Я не понаслышке близко знаком с травой”.

Но Ковальский не был знаком слишком близко. Он не использовал «траву» как билет в страну чудес, где смеющиеся радужные реки и мармеладные пони правят в анархическом раю. Он просто знал, как этой травой пользоваться, и не слишком это афишировал. И ярких, запоминающихся снов, видений наяву, грез, у него не бывало – и иногда ему казалось, что это все по простой и прозаической причине: он бы в них не поверил. Он никогда не доверял глазам в достаточной мере. И чувствам своим не доверял. Чувства обманчивы, хватает для подтверждения этого тезиса почитать на досуге вот хотя бы и оптический раздел физики …

Но состояние успокоения, когда напряжение

отходит на второй план – это состояние ему было известно хорошо. И сейчас было похоже на то, что иногда случается пережить. Стечения обстоятельств временами создают почти театрально-выверенную сцену, словно все детали в ней тщательно подбирались. Рассеянные темно-голубые сумерки, вкусный запах дыма в воздухе, далекие огни, еще более далекая музыка, плеск воды и собственное глубокое-глубокое дыхание. Вдох – втянуть в себя душу из тоненькой хрупкой самокрутки – и выдох – выпустить ее на волю, пусть летит, куда пожелает.

И теперь ему было так же спокойно в этой темноте, так же тихо в ней, и так же хотелось просто дышать и ни о чем не думать.

Когда он проснулся, то далеко не сразу осознал, что происходит. И – что его расстраивало куда больше – он не запомнил, сколько времени длился его отдых. Всегда по пробуждении это раздражающее бессилие перед могуществом независимого ни от чего времени его угнетало.

И тем не менее – где он, что с ним, и как случилось все то, что привело к такому результату? По старой армейской привычке Ковальски не спешил сознаваться в том, что пришел в себя – лежал, не шевелясь, дышал размеренно, как спящий, и прислушивался. Уловил потрескивание, шум ветра и плеск воды неподалеку – практически над ухом. И больше ничего – совершенно ничего. Затем раздались шаги, и в это идиллическое трио ворвался диссонанс чужого дыхания. Ковальски знал этот звук, и догадка его немедленно же подтвердилась – он узнал и походку. Осторожно приоткрыв глаза, лейтенант попытался присмотреться к окружающей действительности. Попытался – потому что мир расплывался, качаясь перед глазами. Несмотря на полумрак, этот мир показался неожиданно ярким и настолько, что у него заломило в затылке – ощущение, похожее на то, как от холодной воды ломит зубы.

Это оказалось небольшое помещение, где кирпичные стены были обшиты деревянными досками. Не доходя немного до потолка, доски обрывались, и становился виден красный кирпич, а также хоть и потемневший от времени, но все еще различимого кремового цвета, скреплявший их раствор. Потолок скошенный, будто соскальзывал с одной стены, и устремлялся вниз, но никак не мог достигнуть пола. И он, и углы утопают в сумраке, укутанные в мягкие тени. Он сам находится у стены, лежа, и вокруг ощутимо тянуло камфарой и немного солью. Слева, у стены футах в восьми – ведро, даже с такого расстояния кажущееся холодным, справа – жерло квадратного камина. Пламя в нем и издавало тот треск, который он услышал в самом начале. На полу перед камином по-турецки сидел Рико и по одному, со знанием дела, подкладывал бревнышко за бревнышком, следя за тем, чтобы не сбить пламя. Сам Ковальски лежал на чем-то большом и мягком – он провел ладонью по поверхности и понял, что это несколько разномастных, наваленных грудой одеял. На звук – или на ощущение движения – Рико обернулся. Он не выглядел обеспокоенным, и потому лейтенанту не пришло в голову, что пока он спал, могло случиться нечто непредвиденное и неприятное. Тем не менее, Рико вел себя серьезно и сосредоточенно. Таким он обычно становился, когда они покидали обжитую территорию и «заплывали далеко за фарватер», как имел обыкновение выражаться Шкипер. Кстати, где он? Ах да...

Ковальски сел, потер переносицу, стараясь, чтобы мир встал на место, и огляделся еще раз. Рико не сводил с него этого своего внимательного взгляда, но лейтенант не обращал на это обстоятельство внимания.

Из комнаты только один выход, окон нет. Выбраться можно, стало быть, только через дверь или через камин, что – пока тот горит – невозможно. Ширина дымохода, впрочем... Ковальски передернуло, и он торопливо перевел взгляд дальше. На вид все старое – доски изрядно потемнели, камин допотопный, без встроенной решетки, только с небольшим, в два кирпича, бортиком, ограждающим жилище от пламени. Ковальски попытался найти очки – пошарил сперва рядом – возможно, он положил их возле подушки – затем, убедившись, что подушки нет в наличии, похлопал себя по карманам. И убедился, что в наличии нет и карманов. Желая убедиться, что он не ошибается, лейтенант приподнял край одеяла. Так и есть. Ни карманов, ни одежды, на которой они могли

бы находиться. Это поставило Ковальски в тупик: он не помнил, чтобы раздевался. Первой его мыслью было: ранение. Возможно, он получил на орехи и не помнит, как его доставили сюда, раздели и обработали рану. Если так, то должна быть повязка, бинт, пластырь, хоть что-то – если нет болевого ощущения, возможно, анестезия еще не отошла. Но и этих обычных и знакомых ему признаков нездоровья он не обнаружил. Только старую, уже хорошо подзатянувшуюся за время пребывания в покое дома рану на боку. Ковальски провел кончиками пальцев по свежему, нежно-розовой кожицей покрытому, шраму и поднял голову, теперь уже вопросительно. Рико все так же наблюдал за ним, от перового его движения и до последнего.

– Что произошло? – спросил его лейтенант. Рико упрямо и плотно сжал губы – жест недовольства и твердого намерения держатся выбранной им линии. Это, в свою очередь, насторожило Ковальски. Рико редко когда в чем упорствовал. Он редко, если уж говорить откровенно, когда принимал решения, да еще и такие, в которых упрямо возражал пытавшимся переубедить его товарищам. Упирался он в исключительных случаях, и уж если это происходило, его бессмысленно было уговаривать сменить гнев на милость. Рико всегда был послушен и исполнителен как солдат, не оспаривал приказов, и на него всегда можно было положиться. Но этот взгляд…

– Что произошло? – повторил Ковальски уже мягче. – Я просто не помню. И не понимаю. Расскажешь?

Он снова потер переносицу – как будто искал очки, которые привык поправлять, и тем заполнять неловкие паузы в беседе. Рико внезапно быстрым, текучим движением поднялся с пола и переместился к нему, поближе, на одеяла – подсел, чтобы удобнее было говорить.

– Рико?

Подрывник приложил палец к его губам, призывая к молчанию. А потом пояснил все – очень простыми, понятными – или с виду представляющимися таковыми – жестами. Как это всегда и получалось, «поверх» этого монолога в голове у лейтенанта образовалась «полоса перевода» – лишенная интонаций, безликая и бесполая. Так же звучал в его голове тот голос, который «озвучивал» книги – все книги, которые Ковальски прочел за свою жизнь, а их набралось немало.

Рико легонько толкнул его ладонью в грудь, скользнул пальцами ниже, пока не добрался до его свежего шрама, и прижал руку на мгновение туда. Затем резко сжал кулак и показал его, занеся, будто угрожая. После так же легонько толкнул пальцем в лоб и провел по нему, как если бы стирал грязь. Собрал пальцы в горсть и сделал такой жест, будто подтаскивает к себе нечто невидимое. А потом улыбнулся.

Ковальски молчал.

«Тебе плохо. Ты меня не оставил, когда мне было. И я тебя не оставлю». Или «я помогу», – тут сложно понять.

Рико теперь улыбался, как будто самая тяжелая часть была пройдена, – он изложил ответ на вопрос, которого все это время ждал, пока сидел у камина. Ковальски нахмурился, размышляя.

Рико делил с ним одну комнату и все время наблюдал происходящее из, так сказать, партера, и все видел. Не мог не видеть. И не мог не понять, что все это означает и к чему идет. И в тот вечер, когда лейтенант пришел полностью выбитый из колеи беседой с Блоухолом, тоже понял больше, чем, казалось бы, на первый взгляд. Понял больше, чем сам Ковальски. Осознал, взвесил, оценил и сделал то единственное, что было верным на его взгляд.

Рико понял, что все для его товарища запуталось в неразрешимый гордиев узел. Что тот, никогда не понимавший человеческих отношений достаточно глубоко и полно, заблудился и не знает, какой шаг будет правильным. Что для него здравое суждение в тот период, когда каждый день он видит Дорис, и это растравляет старые раны, практически невозможно. Мало что соображая от этой… дисфории, нашел нужное слово лейтенант. Назовем это состояние дисфорией. Так вот, мало будучи пригодным для рассуждений в состоянии дисфории, он может совершить глупость, только бы прекратить это осточертевшее тягостное существование. И Рико прав. Он сам сейчас не знает, чего хочет. И здесь он именно для того, чтобы это понять. Здесь, где нет никого и ничего – даже, прости Господи, штанов, в которых можно было бы хотя бы выйти наружу. Ковальски вспомнил их отбытие из дома. Как Рико настоял, чтобы он написал записку, а после как напоил его кофе. И он сам, сам собственными своими руками вымыл чашку, и теперь никакая экспертиза не найдет там следов снотворного, которое Рико щедрой рукой всыпал для сослуживца. И та записка свою роль сыграет непременно – Шкипер не хватится их, пока они не подадут сигнал тревоги, а они ведь не подадут. Элементарно нечем, да и не как.