Штормовое предупреждение
Шрифт:
Лейтенант подхватил его подмышки уже отработанным движением и поднял, удерживая в вертикальном положении, пока Блоухол, вцепившись в его руки, оглядывал мир с непривычной ему высоты. Он оказался и ростом с Дорис, и, если не всматриваться, их правда было нетрудно спутать. Ковальски сначала близоруко прищурился, наводя резкость, а после наоборот, тряхнул головой: на какой-то момент ему почудилось, что он держит в своих руках человека, которого и хотел в них держать. Блоухол же смотрел только в окно, и иногда луна выхватывала из темноты бликом его имплант. А потом он отвернулся и от луны, и от снега и поднял голову, взирая на товарища по дебатам.
– Я просто хочу сказать, – произнес он, – что иногда стоит принимать правильные решения. Я не говорю, что ребята из твоей команды – плохие. Я только считаю, что тебе среди них не место. И мне не место. Мы равны в правах, но не равны по значению. Мы другие,
Лейтенант молчал.
Сказанное Блоухолом до него не сразу дошло, а когда дошло — он не знал, как к этому относиться.
Ему всегда требовалось много времени, чтобы прийти к какому-то конкретному выводу. Проанализировать все, просчитать, прикинуть, обыграть мысленно все варианты. Он смотрел прямо перед собой, видел то, чего никогда не мог увидеть раньше – перспективу, отличную от давно ему известной – и ни о чем не думал. Блоухол сбил его с толку. Ковальски никогда не думал обо всех этих вещах в таком ключе. Ему казалось, что любовь – вещь вполне себе необъяснимая, и, если разложить ее на составляющие, она испарится. Любовь – это кот Шредингера, и эффект будет лишь когда ящик закрыт. Ты сможешь точно знать, жив кот или нет, только когда откроешь заветный ящик – и тем самым уничтожишь эффект двойственности. С любовью все в точности так же: она или есть, и тогда анализ невозможен, или ты все же проводишь свой анализ, выясняешь, сколько в твоей любви процентов дружбы, желания, расчета – и тогда от любви, как таковой, ничего не остается. Ты влюбляешься – и ты теряешь контроль над ситуацией, потому что невозможно сидеть на двух стульях одной задницей. Он привык чувствовать себя слепым в этой области, беспомощным и имеющим только возможность действовать наобум. Столь практический подход Блоухола его несколько озадачил, однако, за столько лет привыкший к самым невообразимым ситуациям, мозг, которому дали пищи, привычно принялся за обработку данных. Ковальски свел брови на переносице, чуть заметно, пока не появилась вертикальная морщинка – верный признак того, что в рассуждениях у него возникло препятствие. В теории, существовать может все, что угодно, не так ли? Следовательно, Блоухол может быть прав. И тогда… Тогда все то, о чем он говорит, может быть реальностью. Ковальски с трудом представлял себе сосуществование с тем, с кем ему всегда будет о чем поговорить – он привык к внутренним монологам, всегда рассуждал вслух в своей лаборатории и знал, что помощи ждать неоткуда. Каково это – иметь товарища и коллегу по изысканиям – он представить себе не мог. Хорошо ли это от того, что у тебя есть тот, кто на подхвате, тот, кто тебя понимает и живет в одной с тобой вселенной микрочастиц и ионных лучей, или, наоборот, плохо, потому что вы толкаетесь локтями и спорите, кто же в итоге выдумал эту схему или, там, прибор…
Опыт его в этой части ограничивался знакомством с Евой, но все же, специализация Евы лежала в другой области. Она не спорила с Ковальски. Они были разные. Ева умела проанализировать показания приборов, собрать подборку, сделать статистическую выкладку. Ева умела обращаться с точными и сложными приборами, но Ева их все же не собирала. А он — он собирал. Как и братец Дорис – гордость своего факультета.
Да и потом – опять же, если прав Блоухол – он просто привыкнет. Привыкнет к другому человеку, как привык к своим сослуживцам, потому что альтернативы нет – и вряд ли она появится. И Блоухол сейчас говорит об этом так спокойно, ставя на одну чашу весов все, что у Ковальски есть или было, а на другую – то, чего у него не было никогда.
Сам Блоухол смотрит на него задумчиво, чуть подняв голову, потому что он ниже ростом. На губах улыбка Моны Лизы – или улыбка Дорис, что для Ковальски одно и то же. Он думает о том, как это странно: утром еще все было так привычно, и вот, кто-то за полчаса запросто поставил его мир с ног на голову. Ковальски подумал о том, что начинает понимать корни той неприязни, которая глубокой расщелиной залегла между Блоухолом и Шкипером. И она, эта неприязнь, вовсе не из-за какого-нибудь сверх-оружия или попытки захвата тайной власти. Все это – только хвост ящерицы, неважный уже хотя бы потому, что сменный. Сегодня один, завтра – другой, ящерице не проблематично менять хвосты. Но сама ящерица – на самом деле даже совсем не ящерица, а целый крокодил – это голова Блоухола, рождающая идеи вроде этой, которую он высказал. Блоухол умел заронить сомнение, умел обосновать
Вот о чем думал Ковальски, молча глядя в лицо собеседнику и пытаясь всплыть из той проруби, куда Блоухол его толкнул. Непонимание, неуверенность, недоверие и опасение вместо воды в этой проруби были куда темнее зимнего океана. Течение чужой мысли уносило его, затягивая под лед. Ковальски не знал, что ему делать. Хуже того, он не знал, что он должен знать. Знание всегда было именно тем, что он мог противопоставить любой случившейся с ним неприятности, и ему самому казалось всю жизнь, что нет и не может быть ничего ценнее. Накопление знаний, сохранение знаний, построение из имеющихся знаний нового — в этом он и видел смысл существования человечества как такового.
Но было и знание иного рода. Знание, не имеющее отношения к научным данным. Опирающееся на то, что он сам всегда именовал «человеческим фактором». Есть такие ситуации, о которых ты просто знаешь: так поступать – правильно. Или неправильно. Но, главное, ты знаешь – и все. Шкипер всегда знал такие вещи. Прапор их знал. Даже Рико знал и делал выбор, опираясь на это знание, пусть не углубляясь в попытки пояснить, почему же он поступает именно так. А вот он не знал.
Не исключено, что он мог бы отвлечь Блоухола от его обычных занятий. Не исключено, что они вдвоем создали бы что-то толковое и полезное, организовали бы прорыв в технологиях. Не исключено, что они сыграли бы роль подорожника для психики друг друга. Как не исключено и то, что он сам не заметит, как обнаружит себя за пультом нового изобретения Блоухола, наводящим цель. Ковальски бы не удивился. Он полагал, что хорошо себя знает, и не обольщался на этот счет. Он хороший специалист – и не в одной, а в ряде областей, и, так как этим миром правят равновесие и случай (который лично он так же причислял к проявлению равновесия), им легко управлять. Достаточно быть решительнее него, убежденне, и он поверит в эту убежденность без задней мысли. Он даже не поймет, как это произойдет.
Он умозрительно видел эти весы, на которых с такой легкостью Блоухол распределил варианты развития событий, а глазами – глазами он видел чужое лицо, которое часто видел во сне. Где-то внутри, напоминающее то чувство, когда прыгаешь с парашютом и желудок прилипает к горлу, зашевелилось что-то неприятное и холодное. Какая-то еще смутная мысль о том, что это поворот на автобане, по которому – глядя правде в глаза – ему давно осточертело катить так, как он катит. Что он действительно хочет, чтобы его любили, и его не любит никто. А может, и никогда не любил – потому что, опять же, придерживаясь фактов, он попал на этот свой автобан потому, что не хватило сил ни на что другое, и никто не посигналил ему, указывая верный путь. Ковальски настигло неприятное ощущение того, когда винишь других людей из-за собственных слабостей.
Блоухол прямо перед ним. Это лицо, его мягкий овал, обрамленный мягкими же волосами, как сирена на острых скалах. Один шаг, слово, кивок — и все закончится. Какая, по большому счету, разница, в каком подвале он соберет сверхзвуковой ускоритель — в подвале их старой базы или где-либо еще? Есть ли что-нибудь, что его удерживает от этого шага, слова или кивка?
Полоска света, падающая от двери, внезапно мигнула. Дверной проем заслонила чужая тень. Они оба обернулись, и лейтенант подумал, что, вероятно, представляют сейчас интригующее зрелище.
====== Часть 19 ======
Дверь открылась пошире, и по силуэту стало понятно, что это Рико – плечистый, сутулый, непослушные волосы взъерошены, а голова наклонена вперед, будто он собирается таранить лбом вселенную. Блоухол хмыкнул себе под нос – в его представлении это было буквальным олицетворением всего того, о чем он говорил не так давно. Рико повел носом в одну сторону, в другую, принюхиваясь, и щелкнул выключателем – по запаху его обнаружил, что ли?.. Ковальски осторожно опустил Блоуола обратно в его кресло – чувствовал, что это необходимо сделать особенно осторожно, потому что от мелочей слишком многое может зависить – и обернулся.