Штормовое предупреждение
Шрифт:
– Я и тебя раздражаю?
– Меня? – Ева подняла тонко выщипанные брови. – Ты правда думаешь, я бы проводила время с тем, кто меня раздражает? Я сама аналитик своей команды и хорошо знаю, каково быть самым умным человеком в комнате. Нас учат с детства, что быть умным — это хорошо. Но в жизни все не так, Адам. Ты разве никогда не замечал, что в мире есть понятие нормы, и все этой норме подчиняется? Страдают те, кто за предел такой нормы выходит. У кого чего-то недостаточно или наоборот – чего-то чересчур. Это может быть что угодно: вес, например. Или рост. Не мне тебе рассказывать: стоит тебе сесть за стол или в кабину транспорта – и твои колени ненавидят этот мир. И, бьюсь об заклад, ты всегда бьешься лбом о кухонную вытяжку, не помещаешься ни в одной ванне, торчишь над перегородками раздевалок и душевых, и черта лысого тебе, а
– Я не думал об этом.
– Да все ты думал, но в другом ключе. Ты думал, что они должны ценить тебя за это. И иногда они правда ценят. Твой шеф, например, ценит, когда это помогает в работе. Но нормальные, — она выделила это слово интонацией, — нормальные люди на это плевать хотели. Это не их дело, понимаешь? И они...Я расстроила тебя? У тебя лицо такое…
– Я не могу просто повернуть тумблер и перестать чувствовать к ней то, что я чувствую, – отозвался лейтенант. – И я не могу перестать быть собой. Есть разница между понятиями «работы над собой» и «изменением себя», и я не могу перестать быть тем, кто я есть. Даже если откажусь от всего, чем я занимаюсь. Как бы пингвин не хотел научится летать, он не полетит. Но я все равно тебе благодарен за то, что ты говоришь об этом со мной. Вижу, ты много над всем этим думала…
– Ты мой друг. Ты помогал мне в тех ситуациях, когда я сама себе помочь не могла. Теперь я стараюсь помочь тебе. Может, это и выглядит, как пинки по почкам, но я не умею по-другому.
– Спасибо.
– Наверное, ты единственный человек, который благодарит меня за пинки по почкам, – вздохнула Ева. – Но я же не могу наблюдать спокойно это все, – она привычно подтянула колени к груди и обняла их, сжавшись в тугой комок взведенных натренированных мышц. Пожевав губами — маленьким, пухлым даже, пожалуй, излишне бутоном, она произнесла:
– Понимаешь, мы же все хотим, чтоб нас любили такими, какие мы есть… Ты ведь, если держаться голых фактов, мог бы подстроиться под Дорис и ничуть не хуже, чем тот ее… Гастон Утиный Нос. Но это был бы не настоящий ты, а ты ведь ищешь что-то настоящее.
Ковальски не ответил.
– Поэтому прости, но это вопрос без ответа. Ты не хочешь изменить себя, ты не хочешь изменить ситуацию. Ты просто требуешь от вселенной, чтобы она начала соответствовать твоим запросам. А так не бывает. Не бывает, Адам. Всегда приходится выбирать: или ты хочешь сохранить себя, или другого человека.
– О чем ты думаешь? – спросила Марлин. Оказалось, он молчал уже довольно долго и механически продолжал прясть нить, связующую их островок с прочим миром – тянуть ее через снежное пространство, разрывая гладкое полотно белого снежного покрова.
– О том, о чем до меня думало еще великое множество других людей.
– О смысле жизни?
– О том, что нет места лучше дома, если у тебя есть он, этот дом.
– Считай, что Баум тебя посмертно проклял.
– Нет проблем. Считаю.
– Молодец. А теперь донеси до необразованной меня всю глубину твоей мысли.
Ковальски задумчиво отгреб в сторону небольшое количество снега, ссыпавшегося с вершинки ближайшей кучи. Снег был рассыпчатый, как сахарная пудра, и будто невесомый. Та сверкающая пыль, которая витала вокруг, кажется, и не имела отношения к холмам плотного, слежавшегося снега, высившегося по сторонам. Словно совершенно разные вещества.
– За свою жизнь, как далеко ты была от дома? – спросил он, наконец.
– Ты же знаешь, что я никогда не покидала пределов штата.
– Но примерно? Если в километрах?
Марлин задумалась.
– Не знаю, – наконец, решила она. – Я была на побережье. Сойдет?
– У тебя никогда не возникало чувства, что там, на другом берегу, будет иная жизнь, лучше, чем здесь?
– Нет. Там тоже будут позеленевшие камни и запах рыбы, и бензиновый след на воде за судами. К чему вопрос?
– Когда стоишь на этом берегу, кажется, что счастье – там, дальше, где огромные пространства и свобода. А когда попадаешь туда, осознаешь, что оставил Авалон за спиной.
– Какой Авалон? – нахмурилась Марлин. Лейтенант выпрямился
– Авалон – мифический остров, представляющий собой нечто наподобие райского сада, – сообщил он, выбрав для пояснений из всей характеристики понятия лишь то, что имело отношение к его недавней метафоре. – А в переводе «Авалон» означает «крепость яблонь». А Нью-Йорк зовут «большим яблоком». Теперь понимаешь?
– Ваша обитель фей, ваша крепость яблонь – небоскребы Нью-Йорка?.. – запоздало сообразила Марлин, никогда не пробовавшая рассматривать родной город с этой точки зрения.
– Мы уходили отсюда потому, что чувствовали себя, как будто за решеткой. Мы вернулись сюда, потому что хотели хоть где-то чувствовать себя своими.
Марлин кивнула. Она никогда не спрашивала, но в общих чертах предполагала – эти люди бросили якорь там, где было проще затеряться в толпе. Но из многих вариантов выбрали именно Нью-Йорк, потому что знали его. Коэльо бы вытер слезу умиления, услыхав такую интерпретацию своего «Алхимика». Все правильно, нет места лучше дома…
Их маленький уютный пригород, сам похожий на небольшой городок, их маленькие новости, их маленький мирок. Незначительный слюдяной осколок в витраже Нью-Йоркской агломерации. Справа от ее дома долгое время маячила пустовавшая развалюха, которую за считанные дни привели в порядок тогда еще не знакомые ей новые жильцы. Сделали все сами, сноровисто и организовано – помнится, поначалу Марлин их приняла за бригаду строителей-рабочих и придерживалась этого мнения пару дней, пока не соотнесла еще кое-какие факты и не осознала, что это и есть новые хозяева участка. А вернее старые, потому что, как выяснилось, жили они здесь и прежде, до того как Марлин переехала подальше от родни...
Слева от ее дома можно было обнаружить то, что в книгах времен юности ее тетушки называли «бунгало», больше похожее на кукольный домик, нежели на настоящее жилище. Там всегда было шумно до поздней ночи. Она все думала, что рано или поздно эти два лагеря – соседи справа и соседи слева – схлестнутся, и тогда кому-то не поздоровится. И они действительно иногда это проделывали – в те периоды, когда не работали вместе. Хозяин местного клуба, и он же, по совместительству, главный гвоздь программы оного, быстро сообразил, что опытная сработавшаяся команда военных – это хорошая охрана. Команда же не менее быстро сообразила, что здесь можно зарабатывать. Зарабатывать, когда искренне желаешь свернуть своему нанимателю голову, бывало неудобно, но не невозможно. Марлин наблюдала за соседскими распрями, стараясь держать нейтралитет. Ее соседи не то чтобы не любили Джулиана, нет. Справедливости ради вообще стоило сказать, что его вообще мало кто любил – кроме главы его же фанклуба, о котором вряд ли можно сказать, что тот адекватен. Но и серьезной нелюбви к нему так же не испытывал никто. Джулиан – шумный и бестолковый сосед, но, в общем, безобидный. И – стоит отдать ему должное – не лишенный доли обаяния. Он и коммандос были слишком разными, жили словно на противоположных полюсах вселенной. Джулиан пребывал в мире веселья, бесконечных вечеринок, неоновых огней и коктейлей, а отряд Шкипера – в непрекращающихся слежках, перестрелках, каких-то опасных неприятностях. Никаким чудом они не могли бы понять друг друга: каждый считал именно свой способ жизни правильным. Шкипер с Джулианом препирался с пеной у рта, не смущаясь тем обстоятельством, что оппонент его выше и глядит сверху вниз, спустив на кончик точеного носа темные очки. Рико обычно просто отпихивал «короля вечеринок» со своей дороги, беззлобно и бесцеремонно оттесняя тяжелым плечом – кроме того памятного случая, когда Джулиану приспичило организовать гулянку с фейерверками. Получивший доступ к пиротехнике, Рико уверовал в то, что сосед у них, в общем, терпимый. Ковальски к Джулиану приспосабливался, как к погоде, – Марлин слышала, что вследствие какой-то темной истории они некое продолжительное время просидели в четырех стенах, отрезанные от социума. И если лейтенант за этот период Джулиану не свернул шею, значит, вряд ли свернет и в дальнейшем. Прапор вообще норовил дружить совершенно со всеми и каждый раз, когда его командир разворачивал новую атаку против ночных тусовок, имел такой вид, будто безмолвно извиняется за все происходящее перед небесами.