Штрафбат. Приказано уничтожить
Шрифт:
– Цел? – рявкнул для проформы.
– О, черт… – Мишка очнулся, его затрясло, как эпилептика.
– Слушай, Леха… – захрипел он, вцепившись товарищу в воротник, – что же это такое творится, скажи? Я честно воевал два года, ты знаешь меня, я никогда не трусил! Но что это, объясни?! Ведь этого не может быть?! Сознательно бросать солдат на минное поле, вот же суки…
– Пошли, приятель, в жизни много нового, только успевай познавать… Да иди же, пока нас свои из пулемета не почикали! – Он отвесил Мишке хлесткую затрещину, и тот окончательно очнулся. Они побежали, пригибаясь, за поредевшей, разорванной цепочкой солдат.
Идея разминировать минные поля собственной пехотой была не нова, хотя особо не афишировалась и на курсах «Выстрел» вряд ли преподавалась. Суровая надобность – нехватка времени, саперов, специальной техники, быстро меняющаяся обстановка на фронте, вынуждающая жертвовать солдатами. Опять же цель, оправдывающая средства… Потери были колоссальными. Штрафная рота пробороздила минное поле, солдаты выбегали к подножию холма, но пятились под нарастающим огнем фашистов, залегали, прятались за камни и редкие кусты, беспорядочно палили из винтовок. Зорин с Вершининым добежали до внушительного глиняного валуна, рухнули без сил. Не успели дух перевести, как им на спины свалился кто-то третий.
– Занято! – взревел Вершинин, а Зорин засмеялся, хотя было, в общем-то, не смешно. Короткая возня, пришлось потесниться – нежданный гость оказался возбужденным Кармазовым. Живым, хотя и каким-то зеленым, с вытаращенными глазами, в измазанном кровью бушлате – поди догадайся, чья это кровь, Кармазова или кого-то еще, он и сам об этом, похоже, толком не знал.
– Хреново, парни, – выразил общее мнение боец. Подумал и как-то с сомнением изрек: – Послушайте, а нас точно похоронят? Или будем тут валяться, пока война не кончится?
– А я вот как-то не задумывался, – пожал плечами Мишка. – Земли-то вокруг – вон сколько. Картошка, опять же, будет лучше расти.
– Похоронят, уж родная партия и правительство позаботятся, – буркнул лежащий за соседним валуном Бойчук, у которого заклинило затвор, и он упорно и безнадежно рвал его, проклиная сквозь зубы советскую оборонную промышленность. Зорин покосился на этого индивидуума не без интереса.
Атака на безымянную высоту у значимого пункта Жданичи закончилась плачевно. Командному составу удалось поднять в атаку деморализованную, поредевшую роту, но атака захлебнулась на первых же метрах. Немцы ужесточили огонь, простреливался каждый клочок пространства. Истошные призывы «За нашу советскую Родину!», «Очистим землю от фашистской нечисти!» уже не спасали. Солдаты поднимались, бросались грудью на свинец, валились десятками, обильно поливая землю кровью. Пятились, отстреливаясь, а когда кто-то первым не выдержал и завопил: «Довольно, мужики, валим отсюда!» – словно того и ждали – побежали обратно – беспорядочной толпой, позабыв про заградительный отряд с его любимым развлечением – стрельбой по своим. К чести командира последнего следует заметить, что он воздержался от команды стрелять на поражение. Остановить перепуганную массу людей было невозможно – только перебив всех до единого, а кто тогда пойдет в атаку? Заградительный отряд?
Из трех с половиной сотен выжили сто девяносто, из них два десятка пришлось отправить в медсанбат. «Счастливчики…» – завистливо шептали остающиеся, провожая глазами санитарные фургоны ГАЗ-55, уходящие в тыл. Остальных построили в две шеренги, включая легкораненых. Бойцы шатались от усталости, насилу держали строй. Бледный капитан Любавин обходил ряды своих подчиненных, брезгливо всматривался в землистые потрясенные лица, кривил губы. Мялись в отдалении взводные командиры, украдкой хмыкал в кулак оперуполномоченный СМЕРШ Кулагин, предпочитающий не лезть на передний план. Постукивал веточкой по грязному голенищу политрук Бочков – этот тоже всматривался в солдатские лица, недобро ухмылялся, когда кто-то спешно отводил взгляд или, напротив, пытался его выдержать. Присутствие бойцов заградотряда в фуражках с малиновыми околышами уже не было незримым – отделение солдат с автоматами ППШ выстроилось неподалеку.
– Скромные успехи, товарищи, скромные, – зловещим голосом вымолвил комроты, и солдаты напряглись. Тон командира не предвещал отеческих ласк.
– Ну что, защитники нашего трудового Отечества, отрыжка нашей родной рабоче-крестьянской армии? Не любим ходить в атаку? Предпочитаем праздновать труса в спокойной необременительной обстановке? Хорошо. – Капитан решительно кивнул. – Не буду читать вам познавательную лекцию, товарищи бойцы, этим займется товарищ Бочков, но, видимо, не сейчас, а в более подходящий для этого момент. Надеюсь, все понимают, что произошло, и почему командование не может оставить данный инцидент без внимания. Нам известно, кто был зачинщиком позорного оставления поля боя… – Комроты сделал паузу, и каждый из присутствующих втянул голову в плечи, уже догадываясь, к чему клонит командир.
Любавин извлек из нагрудного карманчика сложенный лист бумаги, развернул его.
– Сейчас я буду четко и внятно зачитывать фамилии. Тот, кто услышит свою, должен сказать «Я», отдать оружие соседу и выйти из строя на три шага. Рядовой Казанцев!
Стоящий слева от Зорина задрожал, качнулся, покрылся смертельной бледностью. Поколебался, сделал шаг. Потом вернулся, сунул Зорину винтовку, глянул на него с какой-то умоляющей надеждой: ведь это ничего не значит, верно? Сделал три шага и застыл с опущенными руками.
– Рядовой Ларионов!
Звякнул затвор, из строя выпал какой-то невнятный одутловатый тип. Стал растерянно вертеть головой, моргать, сглатывал слюну.
– Господи, пронеси… – прошептал стоящий справа Терещенко.
Всё это напоминало какую-то дикую лотерею. Капитан Любавин продолжал выкрикивать фамилии, и люди выходили, понурые, с пятнистыми лицами. Кто-то обреченно смотрел под ноги, кто-то с надеждой таращился на офицера, оглашающего список.
– Знаешь, Леха, почему-то мне не кажется, что их представят к правительственным наградам, – глухо шептал Мишка. – Послушай, но это же полная чушь – все побежали, и мы побежали, какие, к лешему, инициаторы? Как можно выжить под таким огнем?
На риторические вопросы Зорин предпочитал не отвечать. Сердце бешено стучало. Система давила и превращала в тряпки даже самых стойких и отважных. Выкрикнув последнюю фамилию, Любавин сложил пополам бумажку и убрал в карман. Последний вызванный достойно оправдывал свою фамилию: рядовой Кислый. Физиономия сморщилась, слезы потекли из глаз, он стоял, опустив глаза, хлюпал носом, а потом вдруг стал безудержно и безобразно кашлять. Прозвучала команда: вышедшим из строя сделать еще пять шагов, повернуться кругом и сомкнуть шеренгу. Глухой ропот пробежал по рядам счастливчиков. Подтянулось отделение автоматчиков, передернули затворы, вскинули ППШ. «Децимация!» – вспомнил Зорин термин, описывающий суть происходящего. Расстрел каждого десятого. Отличное средство для поднятия боевого духа наступающих войск.
– Целься! – прокричал офицер.
Пошатнулась шеренга приговоренных. Плаксивый рядовой свалился на колени, взмолился, вытянув руки. Никто не слышал, что он бормотал, – он сам, похоже, это плохо понимал. Кто-то попятился, кто-то, напротив, поднял голову, кто-то закрыл глаза.
– За что, товарищ капитан? – выкрикнул возмущенный боец. – Я не был паникером! Все побежали, и я побежал!
– Огонь! – скомандовал офицер.
– Суки вы! – гаркнул боец, но тут хладнокровно застрочили автоматы, и двенадцать человек вразнобой попадали. Умерли не все, подошел офицер, достал пистолет, взвел курок табельного «ТТ» и невозмутимо произвел несколько выстрелов.
– Солдаты, всем понятно, что означает приказ «Ни шагу назад»? – проорал политрук Бочков. – Так будет с каждым, кто его нарушит. Вопросы? Нет вопросов? Все уяснили?
– Так точно… – нестройно отозвалась потрепанная рота.
– Не слышу, бойцы – Замполит издевательски приложил ладонь к уху. – Мало каши ели?
– Так точно! – заорали ошеломленные солдаты.
– Да мы уж забыли, когда кашу ели, – проворчал Терещенко. – Лучше бы жратву подвезли, чем своих в распыл пускать, мать их.
В этот момент они пошли бы и на смерть – взяли бы с треском эту клятую высоту либо полегли до последнего солдата. Но в стране чудес всё шиворот-навыворот. С атакой на высоту случилась заминка. Поступило приказание строиться в походную колонну – рота отступила в тыл на пару километров и расположилась на заброшенном крестьянском хуторе. Офицеры обосновались в избе, где на скорую руку соорудили штаб, солдат рассредоточили по амбарам, курятнику, телятнику, где не осталось никакой живности, и даже из амбара бежавшие в лес крестьяне вымели все до последнего зернышка. «Куркули, – вздыхали солдаты, шатаясь по захламленному подворью. – Кулачье недорезанное… Ну, ничего, будет им советская власть вилами под заднее место».
Ближе к полуночи взорам изумленных штрафников предстала запряженная в пару кляч военно-полевая кухня, и жизнь заиграла новыми красками. «Теперь никто не скажет, что мы ели мало каши, – подмигивал неунывающий балагур Мошкин. – Зарядились этой гадостью по самое горлышко, теперь дристать будем шрапнелью. Суки эти интенданты, опять все мясо разворовали. И куда они его втихую сбывают – немцам, что ли?»
В районе часа ночи у хутора затормозил помятый «Виллис», и комроты с замполитом куда-то на ночь глядя унесла нелегкая. «Можно бунт поднять, – мечтательно бормотал Бойчук. – Захватить корабль и в леса, партизанить, без коммунистов и идиотов…» «Осмелел, – вяло думал Зорин. – Из старых антисоветчиков, что ли, троцкистов и прочей «тухачевской» контры, недобитой в 37-м? Ну, ничего, пусть болтает, завтра все равно помирать…»
Выставили часовых, и за несколько часов до рассвета рота угомонилась. Солдаты вздыхали, кряхтели, сворачивались, кто где, одни сразу начинали храпеть, других пробило на праздную болтовню перед сном. «А у меня жена сто сорок килограммов весила, – делился своей скромной семейной радостью добродушный, простой, как пачка махорки, Кладбищев. – Представляете, мужики, сто сорок килограммов немереного счастья! Обнимаешь такую, покоряешь, как гору, – все свое, родное, а главное, много, много, никому не отдам. С кровати, правда, по ночам сбрасывала – как даст бедрами, так я в полет. Потом писала в сорок третьем из эвакуации, что похудела сильно, килограмм семьдесят от нее осталось, теперь даже и не знаю, на что моя Софушка стала похожа…»
В дальнем углу пахучего телятника говорили о политике. Молодой, наивный, дерзкий, малообразованный, но свято верящий в идеалы Антохин, загремевший в штрафники за «идейную» драку с раскулаченным Кургашом (последнего тоже отправили служить во вторую штрафную роту; драка была отменной), восхищался, как в семнадцатом году такой небольшой, хотя и обладающей всенародной поддержкой партии большевиков удалось наставить на путь истинный целую страну. «Отличная идея, – восхищался Антохин. – Взять и поделить!» «Ну, взяли… – бормотал у Зорина под боком засыпающий Бойчук. – Сколько еще этих кретинов по стране бегает, и когда они только поймут, что ни черта им не дали…»
Он долго не мог уснуть, переваривал события минувшего дня, завидовал Мишке Вершинину, который поворчал и уснул, как сурок. И теперь храпел – мелодично, минорно, да еще и вздыхал, словно с романтичного свидания вернулся. Поспать удалось в итоге от силы полтора часа – Зорин очнулся, когда на хуторе разгорелась суета. Прибыли отцы-командиры. И не только они одни. Ревели моторы «тридцатьчетверок», орали офицеры, выгоняя солдат во двор, строили повзводно, заставляли проверять обмундирование, амуницию, наличие оружия и патронов.
– К чему бы это? – бормотал Мишка Вершинин, натягивая грязный бушлат, который использовал вместо одеяла.
– К испачканным штанам, не иначе, – скупо отозвался Зорин. Все понимали, что ничем хорошим ночная побудка не обернется.
Планы командования в сотый раз изменились. «Безымянную» высоту решили брать. Но теперь умнее, под покровом предрассветной тьмы. Недостаток живой силы компенсировался танковым взводом – пятеркой средних Т-34 с полным боекомплектом, отваленных от щедрот командования армии.
– Нам поручена ответственная задача, бойцы, – распинался перед строем комроты Любавин. – Готовится наступление силами дивизии и приданных ей двух мотопехотных полков. Высоту надо брать немедленно – это плацдарм, через который с рассветом пойдут регулярные войска. Планируется отрезать от тылов крупную группировку немецко-фашистских войск в районе Клодево и взять ее в котел. До передовой – два километра. Немцы видели, как мы отходили, они не думают, что мы вернемся, чтобы предпринять ночную атаку. Я верю в вас, солдаты! – В голосе комроты зазвенели грозные и немного
На внезапность ночной атаки советское командование могло рассчитывать лишь отчасти. Сомнительно, что обороняющая высоту немецкая часть была набрана из слабослышащих – звуки дизельных моторов хорошо разносились в ночи. И все же немцы не успели подготовиться к атаке. Танки с ревом пронеслись по «разминированному» полю, одолели треть подъема, и штрафники посыпались с них, как камни с горы. Бросились в атаку, не заботясь о построении боевого порядка – любыми средствами, лишь бы побыстрее наверх, лишь бы одолеть это клятое простреливаемое пространство.
Бежали молча, стиснув зубы, с примкнутыми к винтовкам штыками. Немцы опомнились, заработали минометы, высота заискрилась, как новогодняя елка, и под огонь попали в основном солдаты наиболее многочисленного третьего взвода, бегом пересекающие поле. Остальные уже были в мертвой зоне. Взревели луженые глотки, когда до заветных спиралей Бруно оставалось метров двадцать, полетели гранаты в немецкие окопы. Огнем из танковых орудий были уничтожены пулеметные гнезда, что пехоте оказалось весьма на руку. Одна из махин раздавила столб и, волоча за собой колючие спирали, переползла окоп. Затрещали доски – с ювелирной точностью танк наехал на немецкий блиндаж. Кто-то из обороняющихся швырнул противотанковую гранату, взметнулось пламя, танк застыл, четко обрисовался на фоне светлеющего неба, подсвеченный ярким пламенем. Но остальные уже утюжили позиции.
Озверевшая пехота влетела в окопы, повалилась на головы растерянных солдат вермахта. В ближнем бою против русского солдата немцы, при всей их хваленой выучке, были не игроки. Зорин чувствовал себя в родной стихии. Штык податливо вошел в тело противника, затрещала и порвалась казенная суконка, блеснули в лунном свете погоны с широкой полосой по периметру – надо же, никак унтерфельдфебеля завалил! Немец заверещал, как свинья под ножом. Задергался, отказываясь умирать, поволок на себя винтовку. Алексей не удержал ее, приклад ушел из-под локтя, он остался безоружным. Ладно, пусть тащит, если ему надо.
Увернулся от удара прикладом, врезал кому-то в выбритую скулу, метнулся на бруствер, чтобы не торчать в одной точке. Попутно нащупал часть переломленного столба, схватил обеими руками, мысленно прикидывая, сойдет ли за оружие ближнего боя? Место слома было острым, как отточенный карандаш. Вовремя пригнулся – какой-то громила рассек перед ним воздух ножом, мелькнула перекошенная от страха физиономия. Не повезло немецкому парню, думал, всю войну в окопе просидит, постреливая с безопасного расстояния по советским солдатам, и ни разу не увидит их близко. Зорин вонзил деревянный огрызок под чужое ребро, с такой силой, что суставы заныли. Из разверзшейся пасти брызнула рвота, фашиста затрясло. Зорин вырвал нож из ослабевшей руки, рубанул куда-то вбок, отметив краем глаза, что приближается нечто серо-мышиное и недружественное. И тут же рухнул на колени, с маху вонзил лезвие между шейных позвонков широкоплечего здоровяка, который подмял под себя Мишку Вершинина. Остервенело вдавил рукоятку и бил по ней тыльной частью кулака, как молотком, загоняя лезвие все глубже.
– Спасибо, дружище, с меня причитается, – просипел Мишка, выбираясь из-под агонизирующей туши.
– Рассчитались уже, – буркнул Зорин. – Ты меня от Хлопотова точно так же спас.
Свалка набирала обороты. Штрафники дрались, как былинные богатыри, но вряд ли остатки роты численно превосходили усиленную роту вермахта, окопавшуюся на высоте. А сколько человек вовсе не добежали до рубежа… Танки неуклюже ерзали на клочке земли. Стрелять из пушек и пулеметов было бессмысленно – на высоте все смешалось – свои, чужие. «Сообразительный» танкист решил оказать пехоте медвежью услугу – развернул машину на сто восемьдесят и поехал прямо по траншее, на массу дерущихся тел. Земля сыпалась с бруствера, трещали и катились бревна, пыль стояла столбом! А тут еще и второй танкист решил подсобить товарищу, направив свой танк следом за первым. Выбраться из траншеи никто не успел. А кто выскочил – тут же повалился, пронзенный пулей.
– Полундра, братва! – истошно завопил когда-то служивший во флоте Ахнович. – Ложись!
Чертыхаясь, падали все – русские, немцы. Голова к голове, плечо к плечу. Стальная махина гремела над головой, лязгая и чадя, подминая бруствер, сплющила кому-то руку, и несчастный вопил на непереводимом «международном» языке. Как только проехала, так сразу же накатила другая… Зорин съежился, стальное брюхо протащилось, едва не коснувшись макушки. А когда пространство над головами освободилось, люди выросли, словно воскресшие мертвецы, из мешанины земли, раздавленных бревен, тел – засыпанные глиной, страшные, возмущенные. Уже и не поймешь, кто тут свой, а кто чужой. Зорин взгромоздился на бруствер, тер глаза, плевался грязью, забившей рот. Что-то выросло из хаоса напротив – невнятное, большое, с двумя руками, головой, горящими воспаленными глазами. Он замахнулся, проорав что-то грозное.
– Не ори, – прохрипело существо, – это я, Кармазов!
– Ну, как скажешь, – расхохотался Алексей, отводя удар.
Люди поднимались, отрясали грязь, кашляли, как завзятые туберкулезники, смотрели друг на друга выкаченными глазами.
– Ладно, мужики, – пообещал Ахнович, – встретим этого умника в безлюдном уголке, уж надерем ему задницу! Ну, чего, немчура, шарами на меня лупаешь, позднее включение, что ли? На тебе!
И снова замелькали кулаки, ножи, приклады, затрещали кости, а ругань на двух языках стояла такая, что заслушаешься. Молодой Антохин с торжествующим воплем колотил башкой о замшелое полено вялого ефрейтора с болтающимися, как у куклы, конечностями. «Антисоветчик» Бойчук, мерно хрипя, бил в живот обладателя длинного чуба и щеточки усов под окровавленным носом, а тот душил его предплечьем, вздрагивая от каждого удара и судорожно икая. Пожилой Терещенко, проклиная застарелый радикулит на пару с ревматизмом, выбирался из-под груды раздавленных тел. Мишка Вершинин, умудрившийся добыть штык, размахивал им направо и налево, особо не вглядываясь, кому достается.
Зорин вдруг заметил, как из-под раздавленного блиндажа ползком выбирается контуженный офицер с кровоточащей ссадиной на голове, как очумело вертит головой, поражаясь отсутствию немецкого порядка. Целый гауптман – два желтых ромбика на светлых погонах, исподнее наружу, видно, спал, когда началась катавасия, а пока просыпался, «тридцатьчетверка» благополучно сплющила блиндаж. «Нужен ли нам язык?» – привычно задумался было Зорин, уходя от удара саперной лопатки, разрубившей воздух в миллиметре от уха. Схватил неповоротливого «шутце» за ворот, ударил лбом в переносицу, а когда у соперника подкосились ноги, оттолкнул от себя. Пока он колебался, гауптман пустился в бега. Перекатился через бруствер, начал отползать на всех конечностях, беспрестанно озираясь, и проглядел, как Мишка Вершинин швырнул ему в задницу штык-нож. Острие вонзилось в мягкую ткань, красиво обернувшись в воздухе. Гауптман взвыл, извернулся змеей… и забился в падучей, когда скучающий пулеметчик в танке прошил его длинной очередью.
Не победить в рукопашной русского солдата. Убить можно, а победить – нереально. Он дерется всем, что есть под рукой, дерется до конца, пока имеются хоть какие-то силы. И немцы не выдержали, побежали, хлынули, как сель с горы. Азарт затмил рассудок – вместо того чтобы остаться в траншее и на дистанции сокращать «поголовье» фрицев, солдаты тоже выбирались из окопа, пускались в погоню. Долговязый Ахнович в несколько прыжков догнал хромого фельдфебеля, прыгнул ему на спину, повалил, заставил жрать землю – за маму, за папу, за мир во всем мире. Дурная сила и Зорина выбросила из окопа, заставила что-то орать, куда-то бежать, не соображая, что руки пустые, и все это мероприятие как-то плохо попахивает. Спины фашистов мелькали перед глазами, превращаясь в какой-то размытый серый хлам. Длинноногие бойцы обгоняли его – с воем, как стоящую машину на обочине. И чуть позднее немцы сообразили, что их преследует всего лишь горстка возбужденных, оторвавшихся от своих, практически безоружных солдат! Фрицы останавливались, вскидывали автоматы, недоуменно переглядывались. Штрафники тоже притормозили, будто лошади, ткнувшиеся в барьер, озадаченно чесали затылки. Кто-то уже пятился, сообразив, что, кажется, погорячился.– Ё-мое, лишку хватили, – прозрел Бойчук, переводя взгляд со своей обретенной в драке саперной лопатки на пистолет, который перепачканный глиной унтер пытался извлечь из кобуры. Нехорошая гримаса перекосила уста солдата вермахта. Зорин поднял камень, швырнул – ловко пущенный «снаряд» просвистел над ухом унтера, тот испуганно завертел головой. Очнулись пулеметчики, сидящие в танках – было самое время прийти на выручку своим. Затарахтел пулемет. Унтер выронил «вальтер», схватился за обожженную кисть. Немцы бросились в лес, теряя людей. Штрафники победно завопили, но, впрочем, быстро опомнились и побежали обратно. И только сейчас до Зорина дошло, что мешало ему ходить и бегать – ноги в тесных сапогах превратились в огромный нарывающий синяк. Он сел на землю, стащил ненавистные кирзачи и побрел на позицию босым, чувствуя невероятное облегчение.
От ста девяноста человек в живых осталось не более полусотни, люди падали на раздавленный бруствер, лениво удивляясь – почему не звучат команды? Куда подевались «любимые» отцы-командиры? Кто-то стремительно засыпал, едва коснувшись земли, кто-то нервно смеялся, начинал заговариваться. Мишка был жив, отрясал бушлат от грязи. Шевелился Кармазов – тупо смотрел в светлеющее небо и стучал себя по ушам, прогоняя надоевшую контузию. Стонали раненые – возле безногого бойца подпрыгивал медбрат Карпенко, сочувственно цокал языком и, похоже, решал дилемму – стоит ли переводить на парня драгоценный бинт, если он уже не жилец? Зорин привалился к валуну, вытянул ноги. В двух шагах от него лежал мертвый рядовой Карабулин, призванный из Уфы и «побритый» в штрафники за то, что мало времени уделял несению караульной службы, а много – чуждым советскому человеку мусульманским молитвам, часто совпадавшим с заступлением на пост. Регулярные обращения к Всевышнему мужику не помогли, надоел он, видно, Аллаху, и тот предпочел побыстрее от него избавиться, отправив в симпатичный мусульманский рай. Поколебавшись, Зорин приложил свой тесный сапог к сапогу покойника. Тот был на пару размеров больше. Алексей задумался. Из тумана вырос призрак командира первого взвода младшего лейтенанта Колыванцева. Согбенный, полупрозрачный, он поддерживал под локоть простреленную руку, неприкаянно блуждал по отвоеванным позициям и, казалось, сам не понимал, что он здесь делает.
– Прошу прощения, товарищ младший лейтенант, – окликнул его Зорин. – Заимствование сапог у мертвых товарищей мародерством не считается? А то ноги, знаете ли, стер, только ползком теперь и могу. Вам нужны ползающие солдаты?
– Да делай что хочешь, я-то тут при чем… – Колыванцев как-то отрешенно махнул рукой и побрел обратно в белесые завихрения тумана.
Обувь мертвого товарища сидела, как влитая. Двойные портянки добавили комфорта. Последние силы ушли на переобувание, предательская слабость ползла по телу. Шатаясь, подошел очумевший Мишка Вершинин, плюхнулся рядом.
– На море хочу, Леха, – выразил он не вызывающую возражений мысль. – Представляешь, только раз был на море, а до сих пор стоит перед глазами, словно вчера оно было. Как школу закончил, с матерью в Евпаторию поехали – путевку ей дали в санаторий по профсоюзной линии. От нас как раз отец ушел, она и рассчитывала там себе кого-нибудь найти или хотя бы отвлечься. Не поверишь, Леха, море – это сущая сказка! У берега зеленое, чуть дальше – бирюзовое, а там, где с горизонтом смыкается, – такое, пронзительно синее… Смотришь на него, и прямо щемит в груди – по-настоящему, до тоски, мол, такая жизнь существует, а проходит мимо!