Штрафбат. Приказано уничтожить
Шрифт:
– Сержант Зорин, ефрейтор Вершинин, сдать оружие и следовать за нами, – объявил подтянутый субъект с погонами лейтенанта. «Да ты, дружок, хоть раз в бою-то был? – чуть не взорвался Зорин. – Или все своих по тылам подбираешь – весь такой чистый, отглаженный – да доставляешь «куда надо»?»
Виновных в неудаче Красной армии искали рьяно и доказательством вины особо не увлекались. Сорвали план командования по введению неприятеля в заблуждение, проворонили вражеское наступление, не смогли толком защитить отвоеванный рубеж – головы должны лететь налево и направо! И не только офицерские и генеральские, но и рядовые, а также головы младшего командного состава. Вполне можно было представить, что наплел руководству капитан Яворский. Факт наличия в своей группе немецкого
Когда арестованных высадили у белого двухэтажного здания, сердце Зорина дрогнуло: в этом здании, помимо прочего, заседал трибунал 45-й стрелковой дивизии, через который он уже однажды прошел. Зорин понимал, что тогда лишь счастливый случай помог ему не отправиться в вечность. Ноги сделались ватными, дыхание перехватило. Почему государство, перед карательными органами которого человек трясется больше, чем перед идущими в атаку фашистами, считается самым справедливым на свете? Снова накатило безразличие, пропало желание отстаивать права, добиваться правды и справедливости, ведь сколь веревочке ни виться… Сами виноваты: агента живым не взяли, доказать факт его существования невозможно. А Кармазов, валявшийся на опушке в бессознательном состоянии, – не свидетель. Вот и «самодеятельность» Яворского не предотвратили…
– Какой я идиот, какой идиот, – шептал Мишка, словно молился. – Ведь имелось у меня навязчивое желание пристрелить эту суку! Так нет, пошел у тебя на поводу, гуманист ты наш ущербный.
В бывшем костеле царила суета, на которую равнодушно взирал с потолка чей-то иконописный лик. В одном из коридоров связисты протягивали кабель, в другом, наоборот, сматывали. Звуки разрывов приближались – их отлично было слышно через выбитые окна. Трибунал работал в скоростном режиме – даже отдышаться не дали, ознакомиться с делом, выступить в свою защиту. Заседатели и председатель были другие – не те, что в июле. Ротация в суде, видать, такая же, как в штрафных подразделениях. Незнакомый майор – член Военного совета дивизии, неустанно поглядывающий на часы, заседатели рангом пониже, обеспокоенно смотрящие ему в рот, автоматчики у входа – и неизменное зеленое сукно на столе, посреди которого стоял пустой графин. Временами он подрагивал от разрывов. При этом один из заседателей морщился, другой судорожно сглатывал, и только майор был спокоен. Он перебирал рукописные листы – почерк был крупный, беглый, явно доносчик торопился. Отпечатанных листов не было – некогда разводить тут канцелярию, когда враг у ворот.
Мишка возмущенно сопел, а Зорину было все равно. Потрясающее спокойствие снизошло на сержанта – будь что будет, если так угодно судьбе.
Они стояли навытяжку перед столом – без головных уборов, ремней, хорошо хоть погоны не сорвали. «Слушается дело таких-то и таких-то… Военный трибунал в составе трех постоянных членов – капитана такого-то, капитана другого и члена Военного совета 45-й дивизии майора…»
Заседание продолжалось не больше семи минут, но за это время подсудимые узнали о себе много нового и поучительного. Препятствование выполнению задания шифровальной группы, направленной из Багровичей в Слеповец, следствие чего – невыполнение приказа командования и катастрофическая ситуация на фронте. Трусость, попытка дезертирства, умышленное уничтожение государственного имущества в виде машины ГАЗ-АА, злонамеренная задержка в пути. А также убийство трех военнослужащих, двое из которых являлись носителями особо ценной информации.
– Леха, неужели всё это мы? – недоверчиво шептал Вершинин. – Да нас с тобой за это не раз, а каждый день расстреливать надо. Как ты думаешь, не из-за нас с тобой война началась в сорок первом?
– Молчать! – рявкнул, багровея, председатель. – Имейте уважение к суду, граждане подсудимые! Вам понятна суть обвинения?
– Нисколько, ваша честь, – еле слышно прошептал Мишка. И где он набрался этой пошлости: «ваша честь», с ума сойти.
– Понятна, гражданин майор, – Зорин поднял голову и спокойно посмотрел на судью. Собрался щелкнуть каблуками, но передумал.
– Имеете что-нибудь сообщить по сути предъявленных вам обвинений?
«Все-таки хорошая штука – законность, – подумал Зорин. – Разбираются, интересуются нашим мнением. А ведь могли бы сразу к стенке – без суда и следствия, по суровым законам военного времени…»
– Разрешите вопрос, гражданин майор?
– Только побыстрее, Зорин, – председатель трибунала изобразил нетерпение.
– На чьих показаниях основано обвинение? На свидетельствах капитана Яворского?
– В том числе, – подумав, сообщил председатель.
– Прошу простить, товарищ майор, но мне кажется, что показания капитана Яворского – единственные в деле. Вызывает недоумение, почему наши судебные органы верят только ему. В группе шифровальщиков, которую нам поручено было сопровождать в Слеповиц, находился агент абвера, глубоко законспирированный и долгое время работавший на германскую разведку. У нас он был известен как лейтенант Хлопотов…
Зорин излагал историю последних двух дней короткими тезисами; спешил, догадываясь, что закончить не дадут. Понимал, что все уже решено, никто не поверит фантастическим россказням разведчиков, биография одного из которых к тому же подпорчена недавним отбытием в штрафном подразделении. Но пусть услышат: заседатели, часовые автоматчики, пусть осядет у кого-нибудь в голове, не все же здесь тупицы и Фомы неверующие.
– Плохо сочиняете, Зорин, плохо, – удрученно качал головой член Военного совета. – Понимаем, времени придумать что-то связное у вас не было. Репутация членов группы капитана Яворского нам известна, как и репутация самого капитана – она безупречна. Лейтенант Хлопотов не может быть предателем, поскольку имеет правительственные награды за блестяще проведенные операции и за личное мужество, проявленное в 43-м году во время отражения атаки прорвавшегося десанта противника в окрестностях Белгорода. Посмотрите правде в глаза, Зорин. Вы с сообщником собирались захватить одного из шифровальщиков и переметнуться к немцам. А когда поняли, что это не удастся, поменяли свои планы, но капитан Яворский вас вовремя раскусил. Ладно, это лирика. Сущность предъявленных обвинений вы уяснили. Ваше отношение к совершенному преступлению мы знаем. С последним вашим словом, слава богу, ознакомились.
«Суд удалился на совещание», не вставая со стульев. Разногласий во мнениях, разумеется, не было. Звуки приближающейся канонады ускоряли процесс правосудия. «Зорин Алексей Петрович, Вершинин Михаил Владимирович, по совокупности предъявленных вам обвинений, учитывая тяжесть совершенного и обстоятельства военного времени, вы лишаетесь воинских званий сержант и ефрейтор, полученных наград и приговариваетесь к высшей мере социальной защиты – смертной казни. Приговор трибунала окончательный и обжалованию не подлежит. Приговор вступает в законную силу с момента его оглашения и приводится в действие незамедлительно. Подсудимые, вам понятен смысл вынесенного судебного постановления? Конвой, увести!»
Пронзительное дежа-вю! Все это было, было! В первый раз в виде фарса и второй в виде фарса…
– Потрясающе, – как-то глуховато хихикал Мишка, когда их вели по коридору гарнизонной гауптвахты, находящейся в одном из крыльев костела. – Лишение звания ефрейтор и правительственных наград, которых нет, я как-нибудь переживу, а вот то, чем он там закончил… Леха, неужели это с нами? Это всерьез? Как пережить расстрел? Почему я не прикончил эту подлую суку?
Мишка истерично посмеивался, то вдруг начинал захлебываться кашлем, снова что-то говорил, заикался. А Зорин был спокоен, как буддийский монах. Пустота в душе. Живые и мертвые, кровавая мясорубка войны, живописные, необычайно красивые рассветы на Оби в родном городе, мертвые глаза его единственной любви Иришки Беловой, порубленной осколками взорвавшейся бомбы… – все это осталось далеко, не с ним. Он просто устал, хватит. Даже интересно, что начнется после того, как краснопогонники произведут залп?..