Штрафбат. Приказано уничтожить

Орлов Андрей Юрьевич

Веселый Мошкин неудачно сходил в разведку – неунывающий индивид, как и Зорин, до «посадки» тянул лямку в разведвзводе 49-го мотострелкового полка, хотя особыми талантами в этом деле не блистал. Группа забралась в деревню во глубине каких-то «руд» – стоял там немецкий гарнизон, и было очень неплохо взять офицерика в качестве птицы-говоруна. Добытый экземпляр тянул центнера на полтора и слову «офицерик» плохо соответствовал. Оглушенного, с забитым в рот кляпом, майора Вильгельма фон Левица – целого кавалера Рыцарского железного креста – тащили вчетвером, чертыхаясь и проклиная свои дурные головы, что не добыли кого полегче. А тащить предстояло еще километров восемь. Своим же ходом упитанный пруссак передвигаться не мог, поскольку в процессе взятия в полон ему умудрились сломать ногу.

У крайней избы, мимо

которой крались разведчики, стоял легковой офицерский «Опель», из чего Мошкин сделал непререкаемый вывод, что и здесь можно поживиться. Убедил старшего группы, что «один хрен, какого офицера тащить», но лучше худого и здорового, и прокрался в дом. А в хате поджидала неприятность. Помимо требуемого субъекта с витыми майорскими погонами, там находились четверо рослых гренадеров во всеоружии, и улизнуть незаметно не вышло. «В общем, вхожу, а там такая хрень… – разводил руками Мошкин, делая такое лицо, что штрафники покатились от смеха. – Ну, неудачно зашел, бывает». Двоих он успел положить, перемахнул было через плетень, но его уже заметили, бросились превосходящими силами в погоню. Соображалка не сработала – он еще мог бы увести погоню мимо, но побежал к своим, ждущим за околицей, что и стало роковой ошибкой. Пришлось бросать Вильгельма фон Левица и срочно спасать собственные задницы. В итоге «языка» разведчики не добыли, двое вернулись с легкими ранениями, начальство осерчало, и рядовой Мошкин получил заслуженную «путевку» в штрафроту, хотя мог обрести наказание и посерьезнее, поскольку проступок его рассматривался принципиально и при большом стечении сердитых людей в погонах.

– Бойчук, а тебя за что наказали? – спросил Зорин у мрачноватого бойца, который не принимал участия в беседе, жадно курил и сплевывал ошметки махорки на землю. – За неосторожно высказанное слово?

– За убийство его наказали, – пояснил всезнающий Терещенко. – Жену родную к праотцам отправил.

– А при чем здесь штрафрота? – изумился Вершинин.

Желание выяснять обстоятельства как-то пропало. Не располагала обострившаяся физиономия Бойчука к надоедливым расспросам. Но он вдруг начал повествовать – сжато, лаконично, суховатым глухим голосом, с каждым словом погружая слушателей в перипетии личной драмы. Мобилизовали Бойчука весной сорок четвертого, а могли бы и раньше. Но почему-то не брали, хотя мужик он был крепкий, в армии служил, с адом войны еще по Халхин-Голу знаком. До войны работал заместителем редактора в одной из ежедневных саратовских газет. Оттого, наверное, и не брали, что вроде при деле был. Пропаганда в военное время многого стоит. Думал одно, делал другое, информацией о происходящем в стране владел, но предпочитал держать язык за зубами. Трудился, как все советские граждане в тылу, не покладая рук. Любимая жена под боком, малолетний сын, которого он даже в военное время ухитрялся баловать: то кусочек жженого сахара добудет, то горький шоколад, то самых настоящих трофейных конфет в цветастых обертках.

Мобилизовали Бойчука три месяца назад, когда редактор протолкнул к себе в замы полезного человека, и Бойчук остался не у дел. Повестки не было, сам пришел в военкомат, после глупой ссоры с женой. Бюрократические проволочки даже в армии не редкость, неделю просидел на сборном пункте, всё никак не отправляли в действующую армию. А тут один из новоприбывших, дальний знакомый, рассказал про его жену, что, мол, только муж за порог, как она во все тяжкие. Не утерпел Бойчук, перемахнул ночью через ограду, и в самоволку, домой. Прибегает, а там, действительно, глаза бы не смотрели… Бешенство затмило рассудок, набросился на парочку, милующуюся в кровати. Мужик поздоровее Бойчука был, но тот справился, ударил головой о стену, проломив череп. А жену душил, пока она богу душу не отдала; возможно, и не стал бы доводить дело до смертоубийства, но глупая баба хохотала ему в лицо, плевалась, кричала обидные слова на тему, как он ей осточертел… в общем, Бойчук уже не контролировал свои поступки.

Расправившись с любовниками, хотел и на себя руки наложить, но передумал – все же не по-христиански как-то. Вернулся на сборный пункт, во всем признался. Формально он уже являлся военнослужащим, то есть совершил тяжкое воинское преступление, не вяжущееся с образом советского солдата. Мобилизованных отправили в часть, а Бойчука – в тюрьму. Он был уверен,

что получит вышку, приготовился к смерти, настроился на буддийский лад – мол, во всех мирах хорошо. Но вновь какие-то проволочки, два месяца мурыжили его за решеткой, а затем вердикт: действующая армия, три месяца штрафной роты. Возможно, добрую службу сослужили характеристики с места работы или то, что непосредственно к армии его преступление отношения не имело, да и действовал мужик в состоянии аффекта, понять можно, каждый второй на его месте поступил бы так же.

– Поначалу смерти искал, – невесело ухмылялся Бойчук. – Каждый день с утра пораньше думал: вот сегодня наконец меня прикончат, вот сегодня и прикончат. А потом вдруг интересно стало, азарт появился – как долго смогу от смерти бегать? Да и умирать, мужики, расхотелось, честное слово. Ведь я нормальный человек, давно уже сам себя наказал и во всем раскаялся.

– Ну и дела-а… – озадаченно почесал макушку Кармазов и опустил глаза. Солдаты смущенно молчали, все чувствовали себя неловко. У большинства из присутствующих имелась своя «неуютная» история, но у Бойчука «неуютность» явно зашкаливала.

На фронте между тем что-то происходило. Вторая колонна автоматчиков, числом штыков в шестьсот, прошла через высоту. Вела огонь дальнобойная артиллерия. Рокотало небо – эскадрильи штурмовиков и бомбардировщиков шли на запад, маскируясь в пелене облаков. Бомбили объекты далеко за Жданичами. Упомянутый пункт, по-видимому, пал, и кольцо вокруг немецкой группировки, окопавшейся в предгорьях Восточных Карпат, стало сжиматься. Безделье после боя сменилось нездоровой активностью. Рассвет позолотил кроны деревьев и закопченную броню сгоревшего танка, на котором еще виднелась надпись несмываемой краской: «От рабочих Первоуральского тракторного завода – родной Красной армии!»

– Рота, строиться по полной амуниции! – хрипло проорал младший лейтенант Колыванцев.

Сорок девять бойцов, включая хромых и прочих калечных, постеснявшихся ехать в медсанбат, стояли на склоне холма двумя неровными шеренгами, угрюмо смотрели на единственного выжившего офицера, обладавшего информацией относительно их дальнейшей участи. Кто в чем – и тут типичная российская «хозяйственность» проявлялась самым причудливым образом.

Многие «обменяли» неудобные изделия советской обувной промышленности на комфортные немецкие сапоги и ботинки, предпочли угловатые солдатские ранцы бесформенным вещмешкам, не смущаясь, поддевали под одежду немецкое белье, что сильно утолщало солдатские фигуры, подпоясывались трофейной портупеей, обвешивались подсумками с коробчатыми магазинами от МР-42, «эргономичными» ножами, ружейными обоймами, гранатами Stielhandgranate – популярными в немецкой (да и в советской) армии «колотушками» с длинными рукоятками. У Зорина таких штуковин было целых пять – одна во время боя упала под ногами, но не взорвалась, – видимо, слабо дернули за шнурок, и огонь не достиг запала. С солдат свисали гроздья немецких автоматов, магазинные винтовки Маузер-98 с неотъемным магазином на пять патронов. Двое запасливых бойцов взгромоздили на загривки пулеметы MG-42, обвешались пулеметными лентами. «Разоружаться» приказа не поступило.

Обведя разношерстное воинство круглыми от удивления глазами, младший лейтенант Колыванцев как-то стыдливо покосился на свой единственный «ТТ» и предпочел не касаться скользкой темы. В отличие от мертвых коллег из «постоянного» списочного состава, он представлялся неплохим человеком. «За мной!» – махнул он рукой, и, лязгая железом, матерясь и ломаясь, колонна штрафников потекла за ним с холма.

Советские батальоны продолжали вливаться в прорыв. Солдаты из регулярных частей изумленно смотрели на идущих навстречу «партизан».

– Неужели на отдых направляемся? – позволил себе помечтать Вершинин. – А что, было бы неплохо вздремнуть часиков эдак сорок восемь. А потом в баньку, нажраться от пуза свининки жареной, грамм четыреста «наркомовских» принять, кино посмотреть, девчоночку деревенскую на сеновал отвести.

Он расписывал свои желания в таких мечтательных красках, что идущие поблизости застонали от отчаяния и принялись грязно ругаться.

– Хрен тебе, Вершинин, промеж глаз, – ворчал познавший житейскую мудрость Терещенко. – Все вокруг наступают, а нас на отдых? Много чести для такой шпаны, как мы. Вот увидишь, мечтатель, ждет нас неожиданное западло.