Штрафбат. Приказано уничтожить
Шрифт:
– Шашки наголо! – хохотал Хлопушин. – Ах ты, кралечка, как же давно мы с тобой не виделись!
Но тут Канарейчик почувствовал что-то неладное и ткнул товарища в плечо.
– А, чего? – Хлопушин обернулся с разинутым ртом.
Сцена была посильнее знаменитой гоголевской. Рота в полном составе, повзводно, в гробовой тишине стояла посреди площади. Солдаты угрюмо смотрели на загулявших сослуживцев, интуитивно догадываясь, что остроумные комментарии не пойдут на пользу здоровью. Парочка несостоявшихся насильников стушевалась.
– Тю-у… – протянул Хлопушин, громко икнув, – а чего это вы тут… уже строимся, да?
Перехватил ледяные взгляды замполита с ротным, задрожала челюсть. Каким бы ни был пьяным, а понял. Выпустил девушку – и она умчалась, как вихрь. Хлопнула дверь. Хлопушин уронил руки, опустил голову.
– А мы, эт-то самое… – Канарейчик от волнения принялся заикаться. Сделал судорожное движение, словно собрался закинуть карабин на плечо – и застыл, обнаружив, что карабин он где-то потерял… и, видимо, нет уже смысла вспоминать, где именно.
– Расстрелять, – сурово вымолвил Негодин.
– Лучше бы яйца им отрезать, – прошептал Мишка Вершинин.
– Не надо, товарищ капитан! – завизжал Канарейчик. – Я не трогал ее! Это все Хлопушин! Простите, товарищ капитан, мы искупим… мы своей кровью… мы больше не будем! Почему фашистам можно, а нам нельзя?! – завыл он, выкатив глаза. – Где справедливость? – он рухнул на колени и заплакал густыми, какими-то черными слезами. Солдаты отворачивались – между ног у солдата расплывалось мокрое пятно.
А Хлопушин все ниже опускал голову, молчал, как партизан. Только плечи дрожали. «А ведь они неплохо воевали», – вспомнилось почему-то Зорину. Бежали в атаку, не гнулись, орали, как все, о смерти не думали…
– Расстрелять, – повторил Негодин. – Второе отделение третьего взвода – к барьеру. Кургаш, командуйте.
Это было трудно, это было невыносимо трудно – убивать своих. Такое ощущение, что бойцы держали не винтовки с автоматами, а гаубичные орудия – вот-вот уронят. Делали вид, что целятся, а сами смотрели куда угодно, только не на две поникшие фигуры, сгорбившиеся у кирпичной стены. Канарейчик молился – осенял себя распятием, что-то шептал, задрал умоляющий взор в небо.
– Огонь, – тихо скомандовал Кургаш. Приговоренные зажмурились.
Прогремел нестройный залп. Пули выбивали искры из кирпичей. Рота недоуменно зароптала. Никто не упал. Приговоренные несколько мгновений стояли с закрытыми глазами, потом открыли – в лицах ни кровиночки, пытались улыбнуться. Хлопушин облегченно вздохнул – ладно, все поняли, урок впитали. Канарейчик вознамерился прокомментировать ситуацию, но только мявкнул что-то невразумительное. Люди из отделения Кургаша опустили головы. Каждый целился мимо, втайне надеясь, что товарищи слева и справа поразят цели.
– Ясненько, – ухмыльнулся Негодин. –
– Целься! – хрипло выкрикнул Кургаш. Солдаты вскинули карабины, стиснули зубы. Приговоренные вновь изменились в лице, Канарейчик, обретший надежду, рухнул на колени. Стройным залпом обоих отбросило к стене – умерли сразу, не мучаясь.
– И так будет со всеми, кто позорит высокое звание советского солдата и делает вид, будто не слышит приказа! – важно надувая щеки, объявил Лившиц. – А сейчас… – замполит иронично уставился на хмурого командира, вынужденного терпеть это невыносимое «двоевластие», – как насчет профилактического марш-броска, товарищ капитан? У кого-то здесь явно переизбыток сил и срамных желаний. Время выбить дурь, как вы считаете, коллега – перед следующим боем?
Со следующим боем вышла заминка. В прорыв ушли стрелковые роты 18-й мотострелковой дивизии, а штрафников капитана Негодина по неясной истории причине отвели с передовой и дали сутки на отдых – в лагере, оставшемся после пехотного батальона, переброшенного на запад. Вновь вливали пополнение, у палатки оперуполномоченного Гапштаева выстроилась очередь из новоприбывших, люди недоуменно переглядывались и с интересом вдыхали убийственный запах перегара, проистекающий изнутри. Бегали офицеры, озабоченные пополнением. «Старослужащих» на неопределенное время оставили в покое, люди слонялись без дела, спали, ели, кто-то украдкой играл в карты, пока не видят офицеры. Кто-то ссорился, выяснял отношения. Чеченец Заркаев вторые сутки точил нож, не замечая, что превращает его в шило. Спал без задних ног «вредитель» Литвинов – солдаты ходили вокруг него на цыпочках и прикладывали пальцы к губам: мол, чем больше он спит, тем меньше от него вреда. Седоусый рядовой Канаев, которому сослуживцы объявили бойкот, за то, что до «посадки» служил в заградотряде, с возмущением в голосе пытался развеять «стереотипы»:
– Зуб даю, мужики, никогда не стреляли по своим! Ну, хотите, мамой поклянусь? Не было таких приказов… только поверх голов – вот, крест во все пузо! А когда за Днепром под Володино немцы в контратаку пошли и оборону прорвали, кого послали дырку заделать? Наш заградотряд! Полдня стояли, кровью обливались, а немца не пустили! Четырнадцать нас из всей роты уцелело! Под Гомелем группу диверсантов истребили – на штаб дивизии хотели напасть. Паникеров ловили, трусов, распространителей провокационных слухов, дезертиров, сбежавших с фронта! Я лично, вот этими руками, шпиона нейтрализовал – вынюхивал про наши позиции у Мезлино, собирал информацию об артиллерийских батареях, о количестве войск на фронте – всё записывал, зарисовывал. Так что не гоните напраслину, мужики! На брошенных складах в Троицке группу мародеров обезвредили – немецкую жрачку тоннами на грузовиках вывозили! В том же Троицке уголовную банду закрыли: месяц отморозки орудовали, не боялись ничего, на гражданских нападали, на военных, грабили, убивали, девчонок насиловали! Милиция их никак поймать не могла, а мы поймали, троих отличных парней при задержании потеряли.
Замполит Лившиц, помимо явных недостатков, обладал еще одним – страстью к наглядной агитации. Пусть не стенгазета, но хотя бы боевой листок должен висеть на видном месте – например, на загородке у входа в сортир – и воодушевлять бойцов на самоотверженную борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Боевой листок бойцы должны нарисовать сами.
Слух разнесся по палаткам, и рота замерла в тревожном ожидании. «Жертвы» нашлись очень быстро: на почетную роль ротных живописцев были назначены Бойчук и Мишка Вершинин: первый на гражданке был редактором газеты, второй в четвертом классе посещал изобразительный кружок при районном Дворце пионеров. Было бессмысленно объяснять упертому замполиту, что редактор – не значит художник, а Мишку из кружка турнули именно за неумение рисовать – чему он был безумно рад, а если кто и расстроился, то только его мама, мечтавшая вырастить из сына гениального пролетарского живописца. Нашелся лист желтоватой бумаги, засохшие кисти, коробка задубевшей акварели, которой можно было орехи колоть.
– Два часа на творческий процесс, бойцы, – посмотрев на часы, вынес вердикт замполит. – Если не успеете – будете наказаны. И просьба отнестись к поручению ответственно – ваше творение обязано звать бойцов на подвиги, на нестерпимое желание кровью смыть вину перед Родиной.
Обреченные отгородились от вселенского позора плащ-палаткой, за которой расстелили бумагу и принялись творить. Задыхаясь от смеха, предчувствуя бесплатное развлечение, солдаты на цыпочках ходили вокруг, но не мешали, блюли тишину. Временами из-за шторы раздавались мученические Мишкины стоны.
– Боже, – стонал он, – боже правый, что же мы, бездарные, делаем?
– Не поминай всуе имя Господа, Вершинин, – рассудительно бормотал Бойчук, – компетентным органам это может сильно не понравиться. Да уж, это тебе не в атаку под ураганным огнем ходить, тут думать надо. А чем ты недоволен? Смотри, как живописно получается! Слушай, а давай напишем еще сверху: «В бой идут одни штрафники»? Красиво звучит, твою-то дивизию! Хотя нет, ребята из других рот могут обидеться.
К указанному сроку боевой листок висел на указанном месте. Мишка с Бойчуком куда-то спрятались, предпочтя не обретать заслуженные лавры. Замполит с озадаченной миной стоял напротив произведения искусства и задумчиво почесывал затылок. За спиной у него грудились солдаты, как-то подозрительно похрюкивали, но в присутствии старшего по званию особо не ржали.
– М-да уж, – многозначительно, хотя и как-то неопределенно изрек Лившиц. – Ну-ну… Хотя и ладно, пусть висит, возможно, в этом что-то есть… Зорин, если увидите Вершинина с Бойчуком, передайте им мою убедительную просьбу: пусть ко мне зайдут. Если у них, конечно, найдется свободная минутка.
Беспрестанно озираясь, продолжая почесывать затылок, замполит удалился. Ценители живописи, собравшиеся у новоявленной картины, согнулись пополам, давились смехом. В принципе, упрекнуть создателей боевого листка было не в чем. Подвиги Красной армии в их творчестве были вознесены до небес, а немцы – втоптаны в грязь, унижены и обесчещены. Красный цвет в картине преобладал – советские флаги (их можно было узнать при некотором запасе воображения) гордо реяли по ветру. Впрочем, содержание картины, даже если отвлечься от манеры исполнения, вызывало ряд вопросов.
– А это что за спрут? – недоумевал Мошкин, вытягивая шею.
– Это не спрут, это гнида сорокаголовая, – со знанием предмета объяснил Антохин.
– Может, гидра сорокаголовая? – под заразительный хохот спросил Зорин.
– Да-да, вот я и говорю – гнида сорокаголовая, – согласно кивал Антохин. – Ее еще Илья Муромец убил, я точно знаю.
– А Пушкин – Дантеса, – пробормотал Гоберник, и рота чуть не попадала. Среднее образование в стране считалось обязательным, и люди знали, кто кого извел на самом деле.
– Кстати, Антохин, ты в курсе, что Илья Муромец никогда не служил в Красной армии? – поинтересовался Зорин. – Понимаем, что для тебя это будет неприятной новостью, но ты должен с ней смириться.
– Скажу даже больше, – хрюкнул Гоберник, – знаменитый сказочный персонаж в некотором роде являлся выразителем воли имущих слоев населения, и предложи ему служить в Красной армии, с его-то чудовищной ленью…
– Нет, мужики, я сердцем понимаю, что здесь нарисовано! – вздрагивал и икал Пастухов. – Я одного не могу понять – это что за пушка с глазами?
– Дубина, – добродушно поучал Терещенко, – никакая это не пушка. Это наш замполит товарищ капитан Лившиц поднимает Илью Муромца в атаку на сорокаголовую гниду.
– А это что за памятник архитектуры в углу?
– А вот это как раз пушка с глазами.
Моральный дух солдат после знакомства с нетленным шедевром поднялся на такую высоту, о которой замполит Лившиц даже не мечтал. Бойчук с Вершининым ходили гордые, с задранными носами, шутливо подписывали автографы.
Роту подняли перед рассветом, по полной экипировке, посадили на грузовики и повезли на север, где грохотала канонада и в небе гудели самолеты. Позднее выяснилось, что передовые части дивизии прорвали фронт западнее памятного Храмовице, и поступил приказ из штаба армии: бросить в прорыв все, что имеется под рукой, развивать наступление, гнать фашистов, пока хватает сил. Полностью укомплектованная и отдохнувшая штрафная рота пришлась очень кстати. Наступление на этом участке стало для немцев неожиданностью. Резервный моторизованный батальон, выступивший на выручку своим из Глодзи, попал под бомбежку и был рассеян. К рассвету пали Шлецень и Вельск. Над советскими войсками зависли Восточные Бескиды – мрачные, нелюдимые, непредсказуемые. Извилистые дороги вздымались в горы. Буксовала, перегревалась техника, ломались люди, командование слало растянувшимся войскам противоречивые приказы. Рота с марша вступила в бой и почти без потерь выбила немцев из «придорожной» деревушки. Прошла ущельем по укатанной дороге и выбралась на оконечность небольшого плато, готовясь штурмовать очередной объект, притулившийся под лесистой горой.
Это был какой-то странный объект. К нему вели автомобильные дороги с приличным покрытием. Объект опоясывали многочисленные ряды колючей проволоки, возвышались наблюдательные вышки. Длинные приземистые бараки, кучка двухэтажных кирпичных строений, что-то вроде фабрики с рослыми трубами дымоходов. Там что-то происходило. Коптили грузовые машины – на запад, теряясь в горной чаще, удалялась колонна. Шныряли мотоциклы, суетились люди. Внезапно занялся мощным пламенем один из бревенчатых бараков – фигурки людей отхлынули от него. Издалека доносились автоматные очереди. Прочертила воздух оранжевая дуга – огнеметчик поджег второй барак.
– Товарищи солдаты! – проорал, как в рупор, треснувшим голосом замполит. – Перед нами Грабовиц – немецкий концентрационный лагерь! По информации, собранной советской разведкой, в нем содержатся бывший солдаты Красной армии, польские антифашисты, венгры, румыны, евреи, цыгане, французы, англичане! Тысячи и тысячи людей! Мужчины и женщины! Трубы, которые вы видите, – это не завод по выпуску игрушек! Это крематорий и газовые камеры, где уничтожают заключенных! Садисты из СС проводят в Грабовице изуверские опыты над людьми, пленных мучают, не кормят, превращают в ходячие скелеты! Немцы не ожидали, что мы так быстро прорвем фронт, не успели эвакуировать или уничтожить свидетельства своих преступлений! Заключенные еще живы! Поможем нашим братьям, солдаты?
Судя по тому, с какой скоростью сгорали бараки, уже не все заключенные были живы. Кому-то удалось вырваться. Вспыхнула драка, затрещали пулеметы, метались в дыму фигурки людей в полосатом отрепье, сумевшие выломать двери бараков.
– В атаку! – картинно вскинул руку с пистолетом замполит.
Рота с ревом, которому бы позавидовал идущий на взлет истребитель, устремилась на штурм. Эсэсовцы из подразделения «Мертвая голова», ответственного за охрану и обслуживание концлагерей, не ожидали, что все произойдет так быстро. Эвакуация и «зачистка» шли полным ходом, но немцы считали, что время у них есть. За спиной у штрафников по горной дороге уже подтягивались танки 34-й бронетанковой дивизии генерал-майора Карпова. Ждать их не стали. Порвали кусачками колючку – повезло, что генератор высокого напряжения уже отключили – перемахнули местную железнодорожную ветку с высокой насыпью и, расстреливая часовых на сторожевых вышках, двумя колоннами бросились на западную оконечность концлагеря, к административным корпусам. Немцы всполошились. Организованного сопротивления не оказывали, отступали, отстреливаясь. Через западные ворота спешно уезжали грузовики в сопровождении мотоциклов. Пастухов с Осадчим вскарабкались на вышку, с которой свисал, словно сохнущая простыня, мертвый часовой, развернули пулемет.
После первых же очередей строгий немецкий порядок стал рушиться. Мотоциклисты обгоняли грузовики, устремлялись по объездной дороге, вспыхнул тент на одной из машин, пламя охватило кузов и груз. На небольшой площади, от которой лучами разбегались проходы между бараками, группа эсэсовцев пыталась удержать наступающую колонну. Голосил пулемет, немцы засели за дощатым помостом, похожим на арену, на котором были установлены три загадочные конструкции, завешенные брезентовыми чехлами. «Театр начинается с вешалки», – вспомнилось Зорину, к горлу подступил ком.
Эсэсовцы упорно отстреливались. Их закидали гранатами и, пока не развеялся дым, навалились, искромсали – за поруганную Родину, за тысячи замученных в концлагере, за семерых своих парней, не добежавших до помоста, за жизнь такую… В дыму перед Зориным нарисовался офицер – на фуражке с высокой тульей череп и скрещенные кости. Бледный, с мутным взором, он уже расстрелял весь рожок, отбросил никчемный автомат. Выхватил «Вальтер» из кобуры, приставил ствол к виску, глубоко вздохнул… Зорин не позволил фрицу такого удовольствия, вскинул автомат, нарисовал на груди крест свинцом. Торжествующе вопя, штрафники бежали дальше. Им навстречу от объятых пламенем бараков костыляли измученные, оборванные, истощенные люди в полосатых лагерных одеждах, в «гольцшугах» – деревянной обуви для заключенных, рыдали, тянули к ним руки. Ходячий скелет с пучками седых волос на плешивой голове, в рваных штанах, с трудом прикрывающих лодыжки, рухнул на колени, принялся усердно креститься, задрав к небу гноящиеся глаза. Какой-то доходяга схватил Алексея за хлястик, принялся бегло частить на английском. Он отмахнулся – можно было, конечно, вспомнить давно забытое в школе, тепло и душевно пообщаться с иностранцем, но как-то время к тому не располагало. Он отмахнулся, буркнул что-то вроде «сорри, некст тайм», припустил дальше.
Танки, вышедшие на рубеж, открыли беглый огонь по западной оконечности лагеря, оказав неоценимую
– Зорин, командуйте взводом! – крикнул перебегающий от дерева к дереву Негодин.
Алексей повел своих солдат в обход лесистой балки, надеясь отсечь противника огнем и успеть перехватить хотя бы часть колонны, ползущей по изгибам дороги. Планы провалились, но вины временного комвзвода в том не было. В разреженном сосновом лесу немцы предприняли контратаку, заслонили собой колонну. Сначала они прижали штрафников к земле дружным огнем из автоматов и карабинов, потом поднялись и, как ни в чем не бывало, прогулочным шагом отправились в атаку. Солдаты Зорина прятались за деревьями, зарывались в спелый мох и не верили своим глазам: эсэсовцы, в ус не дуя, шли и смеялись, переговаривались между собой! Напевали одну из своих «модных» строевых песенок: «Коль нам придется умирать, прекрасней смерти не сыскать, чем смерть солдатская в бою!» Лениво стреляли от бедра, перезаряжали на ходу, валко двигались дальше. Оберефрейтор с двумя полосами на погонах остановился, помочился на дерево. Странный поступок вызвал смех тех, кто двигался рядом. Неужели это было так смешно?
– Братцы, да они же пьяные в дрезину! – прозрел Пастухов. – Ну, ни хрена себе зарисовочка!
– А мы почему не пьяные? – обиженно выкрикнул Осадчий. – Им, значит, можно, а нам – хрен? Эй, Зорин, давай-ка этих упырей как следует отвалтузим?
– Не вставать! – крикнул Зорин. – Огонь, парни!
Ударили плотно, с охотой. Оберефрейтор, не успевший застегнуть штаны, завертелся юлой. Рослый гренадер с очками на длинном носу допрыгал, как на ходулях, до ближайшего дерева, по которому и сполз, продырявленный во всех доступных местах. Болотный поливал из компактного «Горюнова», не оставляя эсэсовцам ни шанса. Немцы валились с невозмутимыми минами, словно так и надо, словно на том свете им пообещали нечто такое, что умереть – просто милость божья. Они уже не шли в атаку, встали, как-то задумчиво стали пятиться, огрызаться огнем.
– А вот теперь отвалтузим! – крикнул Зорин. – Пошли, славяне!
Били фрицев душевно, грубо и увлеченно – ножами, прикладами, кулаками. Били молча, остервенело, о чем тут говорить? Благородная ярость взрывала головы, удесятеряла силы. И снова Литвинов запутался в полах шинели, едва не закрыл грудью пулемет, с которым Болотный шел по лесу и достреливал тех, кто не успел спрятаться. Тот раздраженно отпихнул неуклюжего солдата, Литвинов повалился на немца, который порывался встать – ему защемило ногу телом товарища. Нашло на солдата – сорвал с головы каску и принялся остервенело бить ею фрица по морде – бил, не останавливаясь, пока не брызнула кровь, не хрустнули носовые хрящи, не отлетел дух. Поднялся, шатко доковылял до разлегшегося под деревом долговязого гренадера, стащил с него очки, водрузил себе на нос, недоверчиво оглядел пространство. Восторженный вопль огласил арену боя:
– Я вижу, люди, я вижу! Я всё вижу! – схватил автомат, валяющийся без дела, полоснул по ближайшей сосне – из-за дерева вывалился бледный эсэсовец, схватился за простреленную коленку.
– Воистину видит! – загоготал Пастухов и короткой очередью избавил раненого от необходимости долго и муторно скитаться по госпиталям. – Ну, всё, мужики, берегись! Наш Литвинов теперь еще и видит!
Добивая последних, отряхиваясь, ругаясь, штрафники пробились через лес, вывалились на дорогу и соединились с машинами бронетанкового батальона, стреляющими вслед уходящей колонне.
Дело клонилось к закату, когда офицерам удалось собрать ошметки роты и выстроить недалеко от западного въезда в концлагерь. В Грабовице царило оживление. Часть заключенных удалось отбить – не всех уничтожили или вывезли. Тут уже хозяйничали люди с хорошо знакомыми малиновыми околышами на фуражках. Стучали молотки – заделывались дыры в колючей проволоке. Солдаты возились на пепелище – растаскивали головешки, оставшиеся от сгоревших бараков, заливали водой последние тлеющие очаги. Выживших заключенных собирали на центральной площади, оцепленной автоматчиками, – там уже оборудовали на скорую руку нечто вроде «приемной комиссии».
– Был немецкий концлагерь – станет советский, – вполголоса бормотал Бойчук. – Ну да, не спорю, кого-то, возможно, и освободят. Скажем, англичан с французами.
Мимо шли стрелковые роты. Сотни сапог вздымали клубы пыли, солдаты тяжело дышали. Проносились «виллисы» с офицерами и связистами. Передовые группы дивизии вгрызались в отроги Бескид, еще не зная, что надолго в них застрянут.
– Рота, получен приказ примкнуть к 91-му мотострелковому полку и выдвигаться с ним до Оршан! – зычно возвестил ротный. В бою он не пострадал, в отличие от замполита Лившица, который словил таки, на удовольствие солдатам, пулю ниже колена и был торжественно препровожден в санитарный фургон с молчаливым наказом подольше лечиться. «Картина есть хорошая у Петрова-Водкина, – вспомнил Мишка Вершинин. – «Смерть комиссара» называется».
– Вольно, рота, никуда не разбредаемся! А то опять потом собирай вас… – Он отыскал глазами Зорина, поманил его, отвел в сторону.
– Ты вроде парень ловкий и сообразительный, Зорин, – начал Негодин не предвещающим ничего хорошего голосом. Поколебался, как бы яснее сформулировать проблему. – В общем, командование озабочено… Возможно, пустышка, но проверить следует. Видишь дорогу? – Он повернул голову. Зорин проследил за его взглядом. Дорога, которую проигнорировали при отступлении немцы, видимо, не являлась основной артерией инфраструктуры лагеря. Но машины по ней ходили, судя по вдавленной колее. Она тянулась вдоль каменных развалов, буйных зарослей можжевельника – куда-то в гору. – Кому-то из мудрого руководства пришло в голову, что немцы нас намеренно отводили в сторону от этой дороги, чтобы мы на нее не сунулись. Сомнительно это как-то… – Негодин скептически почесал фуражку, – но посмотреть надо. В общем, представитель из штаба дивизии озадачил командование полка, командование озадачило меня, а я озадачиваю тебя, Зорин. Получишь исправную полуторку. Правда, без водителя – ну да ничего, кого-нибудь из своих посадишь – бойцов на борт, дуешь в гору, убеждаешься, что там ничего нет, и пулей обратно, догонять нас. Задачу понял? Сколько бойцов осталось у тебя во взводе?
– Семнадцать, – отчитался Зорин. Подумал и добавил:
– Включая меня. Но вроде ночь скоро, товарищ капитан, чего мы там увидим?
– А меня это волнует? – насупил брови Негодин. – Ладно, действуй по обстановке, сколько времени понадобится – столько и работай. Все равно, чувствую, мы в этих клятых горах завязнем надолго… Но без проволочек, понял? Никаких курортов. Осмотрите местность, и шабаш. Напоретесь на превосходящие силы фрицев – в бой не вступать, докладывать в штаб. Осточертели эти фантасты… – капитан досадливо сплюнул, – мерещится им, видите ли, что-то. Лишь бы людей от работы отвлекать. Уяснил задачу, Зорин?
– Так точно, – отчитался Алексей, – туда и обратно. Никаких курортов.
– Действуй – Негодин ухмыльнулся. Оставшись без замполита, он явно вырос в собственных глазах, стал увереннее – и мог позволить себе определенные вольности.Движок полуторки работал на износ – машина поднималась в гору по извилистой дороге. Объезжала вросшие в землю каменные монолиты, оставляла за бортом крутые обрывы, густые шапки хвои. Солдаты помалкивали, настороженно вглядывались в чернеющий за бортом лес, на всякий случай готовили оружие. Ближний свет вырывал из темноты укатанную грунтовку, заросли чертополоха по обочинам. Дорогой пользовались, и очень часто. Зорин чувствовал, как снова сдавливает что-то в груди – словно интуиция пыталась что-то сообщить. Ведь, если вдуматься, если есть дорога, значит, это кому-то нужно? Он проверил фонарь – работает. Глупое, конечно, задание: если в лесу есть немцы, звук рычащего мотора повлечет резонные вопросы. Пара гранат в кузов – и свою миссию на этой земле можно считать законченной. Начальству для «галочки» – быстро проверить, и все дела. А простому солдату жить как-то надо, не хочется помирать. В сорок первом-то не хотелось, а в сорок четвертом и подавно. Несколько раз он подавлял желание стукнуть по кабине, приказать сидящему за баранкой Данакосу остановить машину и двигаться дальше пешком. Хотя неизвестно, чем закончится и пешая прогулка. Они тут неделю могут возиться…
Машину тряхнуло на ухабе.
– Эй, ямщик, не гони лошадей! – зароптали солдаты.
– Заткнитесь вы, там, – прорычал из кабины грек Данакос, когда-то работавший в родном Новороссийске шофером на автобазе. – Вот сами попробуйте, посмотрю на вас!
Деревья впритык подступали к дороге, хвойные лапы забирались в кабину, царапали лица. Солдаты отворачивались от колючих «ласк». Внезапно крутые повороты закончились, послышалось журчание горной речки, машина сбросила скорость, прежде чем въехать на кирпичный мостик над бурной «переплюйкой».
– В натуре, ехал грека через реку! – засмеялся Мошкин и многозначительно постучал ладошкой по кабине. Солдаты натянуто ухмылялись. Веселиться не хотелось, сгустившаяся темнота взывала к осторожности. В глубинах душ зарождался червячок страха. Лес расступился, машина въехала в узкое неглубокое ущелье. С обеих сторон возвышались каменные стены высотой в три человеческих роста. Внезапно Данакос резко затормозил. Солдаты заволновались, защелкали затворами. Антохин схватился за борт, приготовился кувыркаться с кузова.
– Да спокойно… – прошипел шофер. – Зорин, смотри, дальше обвал, не проехать.
Солдаты прильнули к переднему борту. Фары освещали горы камней посреди дороги. Обвалилась скала, висящая над проезжей частью, перегородив ее надежно и, похоже, навсегда. Чувство тревоги обострилось, инстинкт самосохранения просто вопил об осторожности. Почему именно сейчас свалилась эта скала? Ведь дорогой пользовались совсем недавно. Может… не сама упала?
– К машине, – скомандовал Зорин. – И не толпиться, рассредоточиться. По одному – через завал, да по сторонам смотрите. Данакос, и ты вылезай, ножками теперь пойдем.
Ночь была спокойная, лунная. Звезды таращились с иссиня-черного неба, временами прорывался ветерок, потряхивал макушки деревьев, обступивших скалы. В гробовой тишине солдаты перебирались через завал – а те, кто уже был на той стороне, рассредоточивались по обочинам, напряженно всматривались в темноту.
– Строиться в две колонны, – вполголоса скомандовал Алексей, перелезая последним через завал, – да не дышать в затылок, растянуться. Подтянуть амуницию, поправить оружие – чтобы не гремело тут ничего. Вперед.
Никто не хохмил, не комментировал ситуацию. Даже Мошкин, болтающий всегда и всюду, проникся ответственностью момента и послушно помалкивал. Ускоренным маршем, не включая фонарей, солдаты двигались по обочинам дороги. Ущелье оборвалось, дорога вздымалась на пологий холм. Послали охранение проверить. Все в порядке, за холмом относительно разреженный лес. И снова холм… Бугристые скалы вырастали из темноты, пропадали, шапки кустарника проплывали мимо. Затяжной подъем, люди тяжело дышали, обливались потом – невзирая на то, что ночь не отличалась, мягко говоря, тропическим зноем.
– Все меня слышат? – сипло вымолвил Зорин. – Не знаю, что будет дальше, мужики, но если кто потеряется, собираемся по тройному крику филина, все уяснили?
– Ты где-то филина добудешь? – пошутил Бойчук.
– Добуду, не волнуйся. И орать заставлю. Услышите крик – идите на него.
Очередная возвышенность мерцала в неясном лунном свете – он пробивался сквозь кроны деревьев, теряя у земли интенсивность. Дальше лежал прямой участок вроде перевала – разбросанные камни, справа низина, скалы, слева плотная масса кустарника…
Тут враг и ударил со всех сторон. Место для засады было выбрано идеально: лес буквально взорвался! Застрочили автоматы, слепящие вспышки забились в темноте. Две гранаты рванули в самой гуще народа. Бойцов обуяла паника. Подчиненные метались, а у Зорина в горле застряла команда: «Ложись!» Двое бросились было назад, но с тыла невозмутимо строчил пулеметчик, и солдаты повалились, порванные пулями. Кто-то кинулся вперед, на прорыв, но покатился под горку, нашпигованный свинцом. Ад творился несусветный. «Подловили, подловили…» – билось в горле. Кто-то придавил его, падая, Алексей стряхнул с себя бьющееся в конвульсии тело, покатился вправо по склону – в той стороне, похоже, немцев не было. Кто-то ринулся за ним, но отпал по дороге, темнота размыла несчастного…Даже выстрелить в ответ не успели. Если и были выжившие в этом аду, то каждый спасался, как мог. На вершине холма никого уже не было, кроме умерших и умирающих, но немцы продолжали стрелять, – видимо, где-то под горой еще метались люди. Алексей ударился виском об острый выступ скалы, чувствовал, как кровь течет из ссадины – каску он, естественно, обронил, – но молчал, терпел. Нащупал скатившийся вместе с ним ППШ, вроде как целый, подтащил к себе за ремень. Пальба затихала. Немцы не боялись, что выстрелы и взрывы услышат со стороны концлагеря, – видимо, акустика урочища позволяла не бояться. Алексей размеренно дышал, прикладывая усилия, чтобы не потерять сознание, хотя соблазн отключиться был велик. Пополз куда-то боком, прижимаясь к холодному камню, отталкиваясь пятками. Спиной почувствовал пустоту, завалился навзничь – качнулись над головой макушки столетних сосен. Он заползал вглубь скальной выемки, обрастая мхом и опавшими иголками. Провалился во что-то мягкое, податливое, зыбучее – дай бог, не в муравейник! – хотя нет, именно в муравейник. Мысленно взвыл, почувствовав, как множество насекомых принялось осваивать открытые участки тела, забираться под одежду. Потом выполз куда-то дальше, уперся в обрыв, оплетенный корнями мощного дерева, забился в какую-то подаренную божьей милостью щель…
Звуки разносились по лесу – такое ощущение, что все происходило в гигантской металлической кастрюле. Отрывистые фразы на немецком, насмешка в голосе. Он стиснул зубы, придушил эмоции. И в который раз убедился, насколько помогает в жизни знание иностранных языков. Особенно языка врага.
– Славно поработали твои парни, Хайнрих. Идеальная засада, прими мое почтение. Ты был прав – мы должны были обезопасить объект. Он должен продолжать работу, что бы ни случилось за горой. Ты уверен, что здесь все?