Шутка обэриута
Шрифт:
Насыщенный и – удачный?
Дай-то бог…
Так, от радужных перспектив… – к болтовне белокурой бестии в блёстках с чернобровым астрологом:
– Убеждены?
– Звёзды гарантий не дают.
– А всё небо, весь небесный свод, что обещают?
– Разгадку воли небес.
– Невидимой воли?
– В движении…
– Вопрошаете время?
– Всё, что меняется, развивается.
– Гороскопы дурачат расплывчатыми прогнозами?
– Будущее – туманно. Никому не хочется узнавать, что назавтра он скоропостижно скончается…
Оживал пьяненький предсказатель, с утра до вечера просиживавший на детском стульчике напротив Кузнечного рынка; помощница, симпатичная юркая морская свинка с глазками-бусинками и жёлтым пятном на боку, когда поступал заказ в виде мятой трёхрублёвки, вытаскивала из обувной коробки с картотекой судеб «билетик счастья».
– Сочетаются
– Нет, популяризация восточного календаря – коммерческая уловка, драконы и огненные лошади раскручивают продажу сувениров со знаками Зодиака.
– Водолей, – знак России?
– Да, вода и воздух – наши исконные стихии, правда, эпоха Водолея началась веком раньше.
– Распиаренная вспышка на солнце поддаст жару?
– Вспышка не поменяет конфигурацию звёздных полей.
– Чего ждать от звёзд?
– Эпоха стартовала в 1912 году: Россия в Водолее – пример социального эксперимента, попытки в неидеальных условиях построить идеальное общество и железной рукой загнать народ в счастье. Эксперимент провалился, однако это был великий провал, – приобретён уникальный исторический опыт и теперь, в наступившем цикле развития, нас ждёт эпоха подлинного созидания…
Начало начал – в 1912 году?
В 1912… – Что за год, уже не одиннадцатый, рядовой в российском восхождении, и ещё не тринадцатый, пик статистического благополучия? Пик… – предвоенный, по сути – предреволюционный; взлёт как канун катастрофы…
А вот и случайная выборка событий, сочтённых знаковыми.
Появление «Петербургского глашатая эго-футуристов», парашютный прыжок в Миссури, включение на Невском проспекте световой рекламы, перелёт Генри Саймета из Парижа в Лондон, столкновение «Титаника» с айсбергом, достройка Фёдором Лидвалем Азово-Донского банка, гостиницы «Астория, Толстовского дома, публикация Анной Ахматовой сборника стихов «Вечер», выход первого номера большевистской газеты «Правда»…
И так далее, так далее, так далее…
Кстати, события, взятые в хронологическую раму, вырастают (по отдельности и вместе) в символы времени.
Всё-таки: умрём в эпоху дешёвой нефти или – заживём, в ус не дуя, под покровительством Водолея?
Но пока воля небес неясна, пока не сбылось актуальное для Водолея обещание звёзд, оживала в благодарной памяти Тоскана, где каждый мой день, даже ненастный, я мог бы считать удачным.
Дули тёплые влажные ветры с моря, наползали туманы, дома обкладывались пепельной ватой, проливались дожди, однако солнце, – внезапное, ослепительное, – не позволяло затосковать.
Счастливые деньки в первозданных ландшафтах!
Когда узрел эту природную благодать, причём, не на бессмертных полотнах в Эрмитаже или в альбомах репродукций, а в реальности, всеми рецепторами ощутимой в переменчивости своей, не сразу поверилось, что обретение её, волшебной реальности, возможно.
На долгих прогулках не мог насмотреться…
И даже из мансарды своей, как одержимый, смотрел…
Горели черепичные крыши, их протыкали штыки кипарисов; за крышами, ниспадавшими к невидимому из окна берегу, – синело море.
А в окошке кухоньки мерцали в пологих лучах окантованная рваными камнями терраска, серебристые масличные деревца, зеленоватый плюш склона с заманчиво вьющейся тропинкой, волнистыми грядками виноградника – до голубой цепи гор.
Эти канонические тосканские пейзажи возбуждали и вдохновляли, я отважился тряхнуть стариной: купил в лавке детских товаров коробочку школьной акварели, две беличьи кисточки, стопку листов плотной шероховатой бумаги и, утоляя жажду глаз, писал «по-мокрому»; несколько этюдов на увлажнённой бумаге получились пристойными, типологическую пару, – с красной черепицей и морем, с грядками виноградника и голубыми горами, – я гордо оцифровал, хотя не оставалось на свете тех, перед кем я мог бы акварельными шедеврами своими похвастать.
Убрав пугающе растущую страничку новостей, оповещавших о гибели в перестрелке в Афганистане с американскими морскими пехотинцами муллы Мансура, лидера Талибана, я возжелал умиротворения, вернул экран черепичным крышам и морю, затем – винограднику с фоновой грядой гор: вот где и отдыхал, и возбуждённо трудился взор.
Ну а быт моей тихой пристани был устроен простейшим, и – самым соблазнительным образом.
Утром я довольствовался кофе с воздушными хлебцами из примыкавшей к домику моему пекарни с тяжёлой дубовой скрипучей дверью и слепой фрамугой под потолком, затем – отправлялся на визуальную охоту и писал свой безразмерный урок, за
Сплошные удовольствия, не перебор ли?
Нет, стимулировались контрастные свойства мои, – лень и работоспособность, рассеянность и самодисциплина, любой пустяк – алкогольный глоток или дуновение ветерка, взлетевшая птица, тень облака, неуклюже пробежавшая по холмам, – служили волнующими подсказками в писании «ни о чём», которое я, собственно, и воспринимал как счастье… – в Тоскане я писал даже на далеких прогулках; заслонялось облаком солнце, восхитительный хаос природной палитры преображался в законченные картины, вновь, впрочем, едва вспыхивало светило, обращавшиеся подвижной светотенью в первородное смешение форм и красок. В свободном сочинительстве случайная мысль, взгляд, как всякое лыко, спешили в строку; пробивалась брешь в молочной пелене, вспыхивало море, тронутое лучом, и – после исповедальной страницы в «Черновиках счастья» я мог задуматься о невидимом, неслышимом, неосязаемом, о присутствии под скорлупой мира того, что не считывается органами чувств, но остаётся сутью искусства. О, писал я с немалой долей безответственности, – «для себя», «бессрочно», «безотчётно» и «безразмерно», так как не ограничивал ни темой, ни «листажом» издательский договор; в алогичной отзывчивости на увиденное, – лиловый в набежавшей тени силуэт холма, отправлял меня на школьную перемену или подсказывал рифму Блока, – рождались аналогии со спонтанной этюдной живописью: плыли пятнисто краски, не спеша в нечто определённое оформляться, однако небрежная их свобода сулила долговременный, рассчитанный на отложенный отклик смысл; пока получался промежуточный текст, подкладочный, сравнимый по технологической задаче с подмалёвком или грунтовкой, без коих не бывает тонко выписанных полотен; слова и сцепления слов уподоблялись жидкому мелкозернистому гипсу, рыбьему клею…
Да, жизнь я вёл странную, активность моя была сродни любви со всей её растянутой гаммой чувств, но, выпадая из времени, блаженствуя, упиваясь счастьем созерцания и спонтанного сочинительства, по ночам я возвращался на сумрачную сторону своего сознания; впрочем, в бессонной беспощадности к себе, неисцелимому от фантомных болей, клин вышибался клином, – вопреки повышенной влажности, ослабевали боли в суставах, пояснице.
Поздняя осень перетекала в календарную зиму, шумели ливни, били потоки воды по крыше, разыгрывались и бури на море с разрезавшими окно молниями, а я уже не только измучивал себя упрёками, – бог знает, какие прегрешения раскапывал в себе, возможно, интуитивно надеялся перешибить душевной болью нытьё в суставах, – но и жадно впитывал атмосферу одиночества, почти заброшенности, находил в ней щемящую радость; после мазохистской пытки успокаивался, наверное, контраста ради с театрализованной бурей, – со мной оставались милые детские обиды, искусственно драматизированные ломки отрочества, вздорные порывы и ошибочные тропы влюбчивой юности, но, пожалуй, куда убедительней иллюстрировали досадливую бесполезность отражений и отзвуков, скопившихся в моей памяти, трамвайные огни, – красные, синие, белые, зелёные, – в безнадёжно-тёмной перспективе Литейного ли, Лесного, Среднего проспектов, Садовой улицы; мигание сигнальных огней, прожигавших тьму лет, озвучивалось нежным, одолевавшим рёв бури и резонировавшим с сердцем постукиванием трамвайных колёс, давным-давно укативших в металлолом. Именно такими ночами в тосканской глубинке, когда изводила память, я приближался к чему-то таинственному, что дожидалось меня, переполненного ненаписанной прозой; треволнения ночи, однако, изгонялись рассветом, громы-молнии и хляби небесные оказывались посланцами ранней, ещё не сменившей осенне-зимнюю палитру Тосканы, лишь закурившейся мимозой, опахнувшей свежестью фиалок и крокусов, весны; ненастье бывало кратким, растворялись пряди тумана и – да будет свет! – орошало мир солнце.