Шутка обэриута

Товбин Александр

Да-да, – на помойку! Порождая, однако, цепи ассоциаций, «рухлядь» запускает и ускоряет память; память без тренинга атрофируется…

И пусть атрофируется, – улыбалась мне, старому чайнику, – на здоровье; кому нужна ваша тормозящая жизнь память…

Мысленный диалог завис; виновато опустил глаза, ибо, судя по улыбке-усмешке, зажился на Свете, злоупотребляя скучным мнением, наставительным голосом, устаревшими вкусами и манерами, хотя сам я, кругом виноватый, главную свою вину видел в том, – напоминаю в сотый раз, – что бездарно растранжирил отпущенное

мне время…

Так, память в эпоху суперкомпьютеров, – атавизм?

Так, изумление: обо мне вспомнила заблудшая душа, я нужен ей?

Я – был?

Был! И, значит, – есть.

Глотнул кофе, прочёл, наконец:

«Ранним утром, – рассвет над океаном великолепен! – подлетала к Мельбурну, пилот поздравил с прибытием в Австралию: сегодня первое сентября, начало весны, – до меня, мигом пробудившейся после бесконечного перелёта, дошло, что охота к перемене мест забросила меня туда, где всё будет наоборот…».

Так-так, что дальше? – увы, порывистость восторжествовала над домовитостью, охота к перемене мест не принесла счастья.

В Америке развелась с мужем, лет через десять в Ираке погиб сын Миша, капрал американской армии. А пока Лина – на подлокотнике кресла с гранёным стаканом в руке: нервничала, рвалась в полёт… её лихорадило, не терпелось победить советскую затхлость, оцепенелость, но ликование не получалось; галдёж, дым…

Так, пожаловалась на климат: «летом в Мельбурне испепеляющая жара, зимой – свирепые ледяные ветры задувают из Антарктиды», и – так-так, любопытно: «Илюша, твой электронный адрес, прости, противозаконно добыл мой внук, успешный компьютерщик, по совместительству – не удивляйся, – неуловимый хакер…».

Лина сидела на подлокотнике кресла; подлил ей водки, вслушался в прощальный галдёж; улетала «ради будущего сына», получила… – внука-хакера?

Голова кружилась; или вращался атриум?

Не удивляйся, ничему не удивляйся, мир обезумел, но тебя, старичок, попросила Лина не удивляться!

Не удивляйся, не удивляйся… – увещевал внутренний голос: всё действительное – разумно.

Читал и перечитывал письмо, мало что понимая.

Что непонятного?

Во-первых, Лина – жива, хотя я её почему-то похоронил.

Во-вторых, пишет о деле, в котором понадобится моя помощь.

В чём я мог ей помочь?

Опасливо проскользнула мысль: хотел ли после стольких лет разлуки встретиться с Линой?

Встретиться для подведения безутешных итогов?

Некогда были популярны трагедийно-комедийные пьесы на двоих, – да-да, Раневская и Плятт, попозже, – Фрейндлих и Басилашвили; встречи под занавес жизни престарелых любовников, выковыривающих неисправимые ошибки из промелькнувшего давно счастья, бр-р.

И вот, суть: «Илюша, у меня есть всё для спокойной старости, но не хочу длить тихое отчаяние, фальшиво именуемое социальным благополучием, не хочу быть погребённой заживо, – вылезаю из стерильной норы и отправляюсь за моря-океаны через Куалу-Лумпур и Амстердам в Петербург. Надеюсь, помнишь, что я склонна к авантюрным поступкам? Ты деликатно

называл опасную склонность – порывистостью. И вот я ввязалась в странную, не исключено, рискованную историю: ко мне, – как разыскали в богом забытом полушарии, ума не приложу, – обратились от имени российской бизнес-структуры, где намереваются приобрести баснословно дорогую, Эрмитажного ранга, картину старого мастера, которая, оказывается, хранилась в нашем доме…».

«Оказывается»?

Бог мой, ещё не легче, – «в нашем доме»?!

Конечно, конечно, – Лина, дальняя родственница Додика Иткина, проживала какое-то время в Толстовском доме; день навязчивых случайностей… голубой воздушный шар таранил стеклянное небо…

«Хранилась много лет в нашем доме», допустим. Но почему именно к ней, в Австралии (!), обратились толстосумы из «бизнес-структуры»? Лина служила в эрмитажной библиотеке?

И что с того?

Библиотечные компетенции помогут при операциях купли-продажи с картиной старого мастера?

И далее: «Чтобы не попасть впросак, хотела до встречи с моими заказчиками проконсультироваться с искусствоведом Германтовым, – во-первых, имя и репутация, во-вторых, я тоже не с улицы, с Германтовым знакома с детства, по Зеленогорскому пионерлагерю, но узнала из Интернета, что Юрочки, увы, нет в живых, ты последняя моя надежда…».

Трогательно, я, никчемный и неприкаянный, никому, кроме, чокнутого Головчинера, не нужный, вырос до «последней надежды».

И – P.S.

«Волнуюсь, если не сказать, – трушу. Сорок лет прошло, изжит «невозвратный трагизм эмиграции», – не удивляйся, зацепили твои слова, – сняты с границ замки и превратились терзания мои в космический мусор, но вчера приснились зелёные Тракайские озёра и красный замок: накануне отлёта в Россию трясёт, как трясло при расставании навсегда; пытаюсь вообразить – какой ты сейчас? И как изменился Ленинград по возвращении в Петербург, – мне зарезервировали номер, я, старая дура, в панике: где теперь на Владимирской площади гостиница «Достоевский»?

Не удивляйся, не удивляйся…

Но я удивился, – знакомая, вибрирующая мелодия призывно забренчала необъяснимо близко.

Растерянно озирал пустеющую кофейню, пока не догадался, что раззвонился собственный мой мобильник, кнопочный ветеран Nokia, таких раритетов давно ни у кого нет! – нежданно очнулся от летаргии, захлёбываясь музыкой, содрогался у сердца, в кармане куртки.

Давненько мне не звонили…

– Илья Сергеевич? Здравствуйте, извините за беспокойство, – это Виктория Бызова, из «Мойки. ru», из Агентства расследований, не забыли?

– Очень рад, Виктория, не забыл…

Как я мог забыть очаровательную внучку Антошки Бызова, энергичную красавицу с каштановой чёлкой; мы встречались с ней и Аней, дочкой Бызова, на днях рождения покойного Антошки.

– Илья Сергеевич, вы в Петербурге?

– Да…

– Удача! Где вы сейчас, если не секрет?

– На Владимирской площади.

– Двойная удача! Мы могли бы встретиться часа через полтора? – я неподалёку, на Рубинштейна, у мамы, ждём врача, попозже перезвоню, можно?